Ничего восторженного, нарочито пафосного не было в их чтении, их исполнение приближалось к романсу, к народной песне. Иногда это даже подчеркивалось музыкальным сопровождением (гитара у Безыменского, гармонь у Жарова). Как будто поэт читает свои стихи на дружеской вечеринке — нет ничего специфически эстрадного, нарочито внешне выразительного. Все просто, почти обыденно.
Совсем по-иному читал свои стихи Иосиф Уткин. Голос его был богат, многообразен, хорошо поставлен, видимо, от природы. На эстраде он был очень эмоционален, слегка восторжен, ярко передавал свои мысли и чувства аудитории. Это были вдохновенные, глубоко поэтические выступления. Они пользовались большим успехом и даже в какой-то мере определили популярность его стихов. Во время выступления он старался передать аудитории свое понимание мира, свои философские раздумья. В исполнении автора стихи порой становились куда глубже, проникновеннее, чем когда мы их читали в книге.
Я, например, впервые по-настоящему понял и оценил его большие поэмы «Повесть о рыжем Мотеле» и «Мое детство», когда услышал их в исполнении автора. Жизненные события в его образной передаче приобретали глубокую философскую направленность. Он как бы заставлял слушателя напряженно мыслить. Глубокая мысль, воплощенная в поэтической форме и лирически окрашенная, вела слушателя за собой.
Михаил Светлов обычно очень смущался, когда выступал с чтением своих стихов. Он не был прирожденным оратором. Начинал он читать неуверенно, сбивался с тона, и только постепенно, как-то вдохновляясь, овладевал вниманием аудитории. Его чтение, построенное на разговорных интонациях, было исполнено лирической глубины. Постепенно он очаровывал слушателя тонкой иронией, своеобразной, лирической, «светловской». Особенности его поэтической мысли воспринимались не сразу. В манере чтения, как и в самих стихах, Светлов был оригинальным, неповторимым. Я это особенно остро почувствовал, когда слышал в его исполнении такие популярные, всем известные вещи, как «Каховка» и «Гренада». Новые грани этих хорошо известных стихов обнаруживались перед слушателем, раскрывались новые лирические пласты, новые темы, не замеченные при чтении этих произведений в книге. С тонкой иронией и в то же время сохраняя полную серьезность, читал поэт свои многочисленные юмористические стихи и эпиграммы.
В первые годы революции в Москве и в других городах стали возникать литературные кафе, которые являлись как бы постоянными площадками для поэтических выступлений. Здесь немало было шумных деклараций, выступали в большинстве второразрядные поэты. Обычно это было чтение «с завыванием» или игра словами. Недаром слушали этих поэтов не так уж охотно. Правда, иногда выступали здесь виртуозы словесного жонглирования, которые могли поразить и огорошить бедного слушателя. Кто помнит сейчас таких поэтов, как Александр Кусиков или Вадим Шершеневич? А они ведь имели тогда большой успех. Это были ловкие «иллюзионисты» слова. Умением читать стихи, огорошивая, а не убеждая слушателя, отличались многие представители имажинистов. Большинство их стихов представляло собой нагромождение вымученных образов и картин.
Посетители этих кафе уставали от словесной игры и рады были послушать что-нибудь осмысленное, содержательное. Я помню, как в одном из поэтических кафе Вера Инбер прочла свою поэму и имела большой успех, хотя читала робко и не очень совершенно. Но поэма заинтересовала своим сюжетным развитием, своим драматизмом, социальным содержанием («Поэма о рубашке»).
Я нередко наблюдал, как серьезные и талантливые поэты постепенно отходили от внешней словесной игры. Не только творчество, но и сама манера чтения менялись, приобретали новые особенности, приближались к жизненной правде. Несколько раз, в разные годы, я слышал исполнение Сельвинским его поэмы «Улялаевщина». Когда-то, в начале двадцатых годов, это был фейерверк звуков, мастерская звуковая игра. Совсем по-иному он читал эту поэму через несколько лет. Острая, оригинальная форма оставалась, но основой чтения была передача внутреннего смысла поэмы, ее образов, характерных примет эпохи. Теперь поэма звучала сильнее, убедительнее.
Николая Асеева я слышал только в его ранние годы. Я запомнил исключительную музыкальность его чтения, лучше других поэтов он чувствовал скрытую музыку слова.
Борис Пастернак редко выступал на поэтических вечерах. Я был на его авторском вечере в одном из московских театров — и почти не узнал хорошо знакомых стихов в авторском исполнении. Куда исчезла их условность, отвлеченность?