В этих письмах действительно чувствовался аромат эпохи. Тогда умели писать письма, особенно, пожалуй, письма любовные.
Дорошевич рассказывал очень интересно, замечательно комментировал каждый экспонат своей коллекции. Не всему, наверное, можно было верить. Да это и не требовалось. Историком революции он не был. Конечно, в его рассказах были и противоречия, и фантазии. Даже мистика. Я помню, он показывал зарисовки какого-то двора со странными звездочками. На месте этих звездочек, оказывается, появлялись призраки. Дорошевич всерьез в это верил. И все же в его рассказах чувствовалась та далекая эпоха, это была романтика революционных лет, переданная талантливым художником. Как я жалел, что не мог записать его рассказы!
— Сейчас, — сказал Дорошевич, — я покажу вам самый замечательный памятник моей коллекции.
Это был номер маратовского журнала «Друг народа», немного запачканный какой-то коричневой жидкостью.
— Этот журнал — последнее, что держал Марат в своих руках. Журнал залит его кровью, кровью «друга народа».
Дорошевич верил в это, мы — не совсем. Может быть, какой-нибудь парижский антиквар или букинист убедил когда-то восторженного и наивного русского покупателя, что этот номер журнала действительно залит кровью Марата. А он уверовал в это — оттого что хотел верить.
Дорошевич аккуратно сложил все эти картинки, журналы, документы и с видом скупца запер свои чемоданы.
— Теперь будем говорить о другом.
Он рассказывал, как после приезда в Ростов к нему приходили журналисты из местных газет. Когда он им говорил, что в белой прессе сотрудничать не будет, потому что служит она обреченному делу, ему не верили. Считали, что он набивает себе цену, тем более ведь было известно, что «король фельетона» в старые времена умел отстаивать свои интересы. У Сытина он мог брать в кассе сколько хотел.
— Один из этих дураков, — сказал Дорошевич, — даже спросил меня: «Вы, может, большевик?» Я ответил: «Не надо быть большевиком, чтобы понять, что дело белых — дело гиблое».
Это не выдумка Дорошевича. Позже некоторые старые журналисты подтвердили, что он отказывался работать в белой прессе и даже смеялся, когда ему предлагали деньги. Он был революционно настроен, хотя представления его о революции были во многом путаными, наивными и романтическими.
Когда мы прощались с Дорошевичем, он говорил, что собирается прочесть лекции о французской революции и о Наполеоне. Вскоре эти лекции были объявлены.
Я был на его лекции о французской революции. Конечно, с точки зрения историка можно было придираться ко всяким неточностям и противоречиям, но читал он восторженно и вдохновенно, не раз слушатели аплодировали «по ходу действия». Здесь тоже фигурировал «Друг народа» с кровью Марата; он показывал журнал слушателям, и слушатели верили, что это действительно кровь Марата.
Я запомнил слова Дорошевича:
— Революция всегда переоценивает свои силы, и в этом ее сила. Контрреволюция всегда недооценивает силы революции, и в этом ее слабость.
После этих слов представитель так называемой «государственной стражи» (белогвардейской полиции) прервал лектора и заявил, что, если он будет говорить что-либо подобное, лекция будет запрещена. На этот раз Дорошевичу удалось закончить лекцию. Но следующая его лекция о Наполеоне не состоялась.
Впоследствии, через много лет, я видел выставки, посвященные французской революции, в Историческом музее в Москве и в Эрмитаже.
Трудно, конечно, судить достаточно ответственно, но мне кажется, что коллекция Дорошевича могла бы поспорить с ними (даже если считать, что кровь Марата — выдумка).
Я спрашивал об этой коллекции музейных работников. Они что-то смутно слышали о ней, но толком ничего не знали. Один даже спросил меня, не миф ли эта коллекция.
— Нет, не миф, — сказал я. — Я видел ее собственными глазами.
После окончания гражданской войны Дорошевич приехал в Петроград и скоро сошел с ума (вообразил себя балериной). Может быть, он был уже болен, когда мы встретились с ним. Поведение его было причудливым и странным — и в гостинице, и во время лекции.
Один из моих знакомых хорошо знал вдову Дорошевича. Она ему рассказала, что, когда он уезжал из Петрограда на юг, она просила оставить коллекцию. Но он очень обиделся. Приобрел большие чемоданы, тщательно и долго упаковывал свои коллекции. Вернулся он в Петроград вообще без всяких вещей. На вопрос, где его коллекция, ответить не мог. Некоторые музейные работники пытались разыскать эту коллекцию на юге, но ничего не добились.
Не было найдено и никаких отдельных материалов из коллекций Дорошевича. Может быть, еще найдутся?