Мне померещился шепот за спиной. Обычное чувство - виной тому алкоголь и сумбурное настроение. Подливаю масла в огонь - набрасываюсь на бутылку, как на амбразуру. Всё - баррикада снята. Бутылка скатывается по столу ниже - падает на пол с глухим ударом.
Рассвет сквозит через занавеску. Он предвещает начало нового дня, очередной склок души и тела, вкус антикатарсиса. Живу, как заведенный. Только часовая стрелка бежит быстрее секундной - жизнь проносится, а время стоит на месте. Всё равно, что в низкопробном сериале. Боже, какой бездарный сценарист!
Переключаю кнопки на телевизионном пульте. Картинки мелькают, создавая в отблеске моих глаз непрекращающуюся феерию лиц, пейзажей, нагромождение цветов, движений, событий. Подхожу к окну. За ним - ничего. Кажется, что небо оторвалось от земли - искусственное - словно синеватая фата на старой вдове.
Этот город - осел на дне, словно осадок плесени в глубине литровой банки. Как площадная девка - с обвисшей шеей, он мается во сне - не от воспоминаний - от существования. Я смотрю на стекло - замечаю чье-то небритое отражение - и тут же быстро отворачиваюсь.
Медленно, безвозвратно зримой поступью ползёт к тебе старость - со сгорбленной спиной и поломанной клюкой. Ты не замечаешь её - виляешь по переулкам, силясь оторваться. Отдалить неизбежность. И чем больше усилия - тем сильнее мечется в твоей гортани сухость, быстрее садятся лёгкие, бешено и совсем не в такт стучит сердце.
Мы живём в мире, уставшем от своей роли. Он безумен и как всякий безумный, не признает своего помешательства. И на каждый пряник он сам находит свой кнут.
Над моим столом висит репродукция Дега. Оранжевые танцовщицы, пойманные кистью в самый пик, словно мечущиеся огоньки движения, будоражащей пляски жизни. Настоящее искусство давно устарело - оно впало в бездонную кому. Современное же искусство - это нарцисс, уткнувшийся в своё безобразное зеркальце. Он никогда не поднимет своей головы, ибо ему слишком любо собственное отражение.
Вечером начинается гроза. Лежа на диване, тишина кажется катастрофической. Она проникает во все щели, заглушая любой даже самый протяжный, скребущийся шорох. За стеной начинается шебуршание. Женский смех сливается с хриплым баритоном - под динамичный вой тахты. Эта музыка ритмична и однообразна, а за кульминацией - пустота.
5
Встречаю Сашу с работы. На её лице - маска равнодушия и тоски. Её усталость становится моей усталостью, и я жалею, что вообще с ней встретился. Она жалуется на то, что мы совсем мало видимся, становимся чужими. Я сваливаю всё на нехватку времени - временные трудности, завал на работе. Она заламывает руки и называет меня «трудоголиком». Это слово проносится оскорбительным эхом в моих ушах.
Я молчу - пытаюсь отвлечься, вспомнить что-нибудь хорошее. Вместо этого - коридор, а по краям две двери. Одну - подперев руками бока, закрывает собой Саша, как комсомолка на партийном съезде. Другая - коричневая изодранная дверь моей редакции - оставь надежды всяк сюда входящий.
Да, Саша права, я отвожу ей мало времени, много работаю, но почему? Что, в сущности, есть моя жизнь, в свободное от работы время?
5 часов. Я сажусь в автобус и уезжаю куда-нибудь подальше - туда, где меньше людей - словно отшельник, спустившийся с гор. Пустой взгляд упирается в окно. Я смотрю на уплывающие контуры зданий - пытаюсь заглянуть в их кирпичные лица, прочитать судьбы людей сидящих рядом - по скованности движений, по глубине морщин разгадать их предназначение. Из автобуса я выскальзываю, когда черта города остаётся позади. Вглядываюсь в малобюджетные зарисовки талантливого, хотя и зазнавшегося художника - и признаю, что это единственная его удачная работа. Я хожу, беспорядочно, меняя направление, но постепенно всё это надоедает, природная красота, как и любая красота, со временем становится утомительной, и я начинаю скучать. Скука похожа на преждевременную гибель - только гибель милосерднее.
Ближе к вечеру я возвращаюсь домой. По дороге захожу в магазин, чтобы купить еды, выпивки, а дома, ложусь на диван и жду полуночи, либо усыпаю, сжимая в руке бутылку - как единственного соратника в нескончаемой войне с тоской. И мне никто не нужен. Никто! Это понимание пришло ко мне давно - понимание собственной самодостаточности - гордости одинокого раба.
Если юность - это возмездие, то старость - порок. Жизнь, словно густая масса, проскальзывает сквозь сито - и поверх остаётся осадок чувств, стремлений, надежд. Существование мира - это излишне разборчивые следы однотипных пешеходов.
Говорю Саше о расставании. Специально добавляю много гадостей в её адрес - очерняю себя как можно красочнее. Пусть она меня возненавидит - так ей будет куда легче меня разлюбить. Параллельно сам начинаю нервничать - говорю, может быть, излишне жестоко. Саша сначала не верит мне, затем злится, плачет, смотрит на меня с готовностью ударить - я сдерживаю себя и молча терплю. Так будет лучше. Я не способен на отношения. Моё одиночество непоколебимо как стена. Повторяя это про себя, сам становлюсь как стена, и её слезы меня практически не задевают.