Караванщики уже давно настаивают на ночлеге. Мы решаем остановиться. Я хочу вернуться на несколько десятков метров назад, где я видел хорошую ложбинку. Молодой караванщик внезапно начинает протестовать. Он ударяет ладонью по земле, указывая, что хочет остановиться именно здесь. Я повора — чиваю лошадь. Старик-киргиз, ведя в поводу верблюдов, идёт за — нами. Но молодой садится на землю и что-то кричит. Я беру у него из рук повод вьючной лошади, которую он вёл, и продолжаю путь. Караванщик остаётся один. Некоторое время он сидит на земле. Потом встаёт и идёт за нами.
Вскоре мы располагаемся на ночлег в небольшой ложбине. Караванщики разгружают верблюдов и лошадей, мы ставим палатки.
Наступает ночь. Каплан укладывается, я остаюсь дежурить. Я лежу в душистой степной траве, прислушиваюсь к пофыркиванию лошадей, пасущихся рядом с лагерем, и смотрю в небо. Яркие созвездия медленно плывут к западу. Кажется, что ощущаешь плавное и стремительное вращение земного шара.
Утром мы посылаем молодого киргиза в Бордобу с письмом к Марковскому и Ивченко. Отсутствие Горбунова и Шиянова тревожит нас. Кроме того караванщики уверяют, что у нас слишком мало арканов.
Около полудня со стороны Бордобы показывается группа всадников. Даже в шестикратный Цейсс они кажутся маленькими жучками, медленно ползущими вдоль берега высохшего русла реки. Иногда они скрываются в чукурах, потом вновь появляются. Мы внимательно следим за ними в бинокль с вершины небольшого холма.
Они постепенно приближаются, вырастают. Уже можно различить их силуэты.
В это время с противоположной стороны неожиданно раздаётся голос Горбунова, и оба наши товарища появляются из-за поворота тропы.
Оказывается, они прошли вчера слишком далеко вперёд и ночевали в нескольких километрах от нашего лагеря. Без палаток и спальных мешков они здорово промёрзли. Кроме того они голодны, как волки.
Пока Горбунов и Шиянов насыщаются, бордобинская кавалькада приближается к нам. Ближние чукуры поглощают всадников, потом они появляются у лагеря — Марковский с рабочим Милеем и три красноармейца.
Выступать в путь уже поздно, и мы делаем днёвку.
На другой день трогаемся дальше. Марковский решил проводить нас ещё на два перехода. Горбунов, Марковский и я покидаем караван и едем верхами к югу, к ледникам Заалайского хребта.
Едем без тропы, огибая один чукур за другим. Кое-где встречаются маленькие озерки, остатки бывших моренных озёр. Местность понемногу повышается. Оглядываясь назад, мы видим уходящую вдаль застывшую мёртвую зыбь чукуров, широкий простор Алайской долины и красноватую гряду Алайского хребта.
Впереди возникает крутой вал больших камней — конечная морена одного из ледников пика Ленина.
Горбунов и я спешиваемся и начинаем подъем. Двигаемся медленно — высота даёт себя чувствовать. Через час мы, достигаем верхнего края морены. Перед нами раскрывается несколько километров дикого хаоса, нагромождение камней, валунов и торосов серого, грязного льда. Ледник выпирает из узкой, крутой долины, обрываясь вниз террасами в несколько ярусов.
Анероид показывает высоту в 4 тысячи метров. Десять дней тому назад я на такой же высоте тяжело болел горной болезнью. Сегодня я смог одолеть довольно трудный подъем. Организм начинает приспособляться.
Горбунов фотографирует, делает наброски ледника, сверяет с картой. Потом мы спускаемся вниз и возвращаемся к лошадям. Надо догонять караван.
Мы едем по другой тропе, ближе к Заалайскому хребту. Лошади Горбунова и Марковского идут размашистой ровной рысью. Я пытаюсь поспеть за ними на моем Федьке.
Этот старый и угрюмый конь — несомненный философ. Он исповедует пессимистический фатализм. Его мировоззрение можно выразить в краткой сентенции: «люди конечно народ подлый но их приходится слушаться». Федька позволяет себе иногда не большую браваду: когда я сажусь на него, он косит глазом скалит зубы. Однако это скорее привычный ритуал, чем настоящий протест.
У Федьки неплохая «тропота» — нечто вроде быстрого походного шага. Но этим и исчерпывается репертуар его аллюров Рысь его невыносима и грозит седоку немедленным смещением почек. При переходе в галоп и в карьер поступательное движение как-то странно замедляется — Федька скачет больше вверх чем вперёд.
Час езды на Федьке — и у самого опытного ездока некоторые части тела начинают «скучать». А я, стараясь не от стать от Марковского и Горбунова, трясусь на нём уже целый день.
И все же он прекрасен — этот верховой поход по Алаю. Воз дух напоён запахом полыни. Седой ковыль стелется под ногам) лошадей. Солнце садится в облака и пронизывает их снопам! своих лучей. Бледное золото заката заливает скалистую гряд:
Алая. Она теряет свою тяжесть, свой рельеф, свою материальность. Она вычерчивается в небе воздушным, реющим контуром Вершины Заалая скрыты в тучах. Сквозь их пелену иногда прорывается часть отвесной стены или фирновое поле. Снег отражает закат, и горы кажутся изваянными из бледнорозового алебастра.
Мы проезжаем мимо небольшого озерка, поросшего камышом Закатное небо отражается в нём, как в зеркале. Камыш кладёт на розовую поверхность воды тёмные полосы тени.
Солнце заходит. В вечернем небе загораются бледные звезды. Мы подъезжаем к реке. Уже стемнело. В оглушительном рёве потока тонут наши голоса. Где-то здесь должен стоять лагерем наш караван.
Едем вниз по руслу, всматриваясь в темноту. На том берег показывается сигнальный огонёк. Кто-то размахивает фонарём Мы осторожно переправляемся через реку.
Шесть палаток расставлены в два ряда. Сложенный штабели груз покрыт брезентом. В казане варится ужин. За палаткам" тёмными шерстистыми грудами лежат верблюды. Время от времени они тяжело и как бы обиженно вздыхают. Доносится мерный хруст — лошади жуют траву. И над всем этим — чёрный бapхaт неба, расшитый серебром созвездий…
На второй день похода я решаю отдохнуть от федькиных аллюров. Мы идём пешком с Шияновым и Капланом. Шагаем за караваном с раннего утра и до темноты.
Мы беседуем. Шиянов говорит о своей работе.. Шиянов — техник по испытанию самолётов. Конструкции и детали самолётов, методы их испытания, техника управления, особенности лётчиков, случаи из лётной практики — вот основные темы нашей беседы.
Несколько меньше говорит Шиянов о спорте. О боксе, акробатике, лыжах, альпинизме.
Каплан ведёт ожесточённую и беспрерывную борьбу с караванщиками — киргизами. Утром ему надо следить за тем, чтобы его кинокамеру завьючили поверх других вещей и при этом не опрокинули и не повредили верёвками. Вечером — чтобы её осторожно сняли с верблюда, те ударив о землю. Днём — чтобы караванщики, время от времени «присаживающиеся» на верблюдов, не взгромоздились на неё.
Камера была импортная. Сначала Каплан пытался объяснить это киргизам. Потом, поняв безнадёжность своих попыток, он всякий раз, как караванщики брались за неё, просто кричал во все горло:
— Франция! Германия! Франция! Германия! Эти непонятные слова возымели своё действие. Караванщики стали обращаться с камерой менее варварски, чем с другим багажом, а Каплана звали «Франсгерман».
На третьи сутки мы разбили лагерь у Гумбез-Мазара, недалеко от киргизского кишлака.
С утра мимо нас стали ездить киргизы из ближайших кишлаков. Оказывается, в Дараут-Кургане — съезд председателей сельсоветов и колхозов.
Караванщики отказываются вести наш караван дальше. Мы Удивлены. Начинаются переговоры. Караванщики с жаром что-то рассказывают. Часто повторяется слово «арпа» — ячмень. К сожалению, никто из нас толком не понимает по-киргизски. Из кишлака приходят ещё два киргиза и присоединяются к беседе с таким азартом, словно они кровно заинтересованы в деле.
Не менее часа проходит в этом оригинальном споре, в котором стороны не понимают друг друга. Наконец один из караванщиков совершенно неожиданно вынимает из кармана письмо Гетье к Горбунову, которое сразу все разъясняет. Оказывается, группа Гетье не имела ячменя для расплаты за верблюдов. Наши караванщики были наняты не для нас, а для того, чтобы перевезти этот ячмень из Бордобы в Гумбез-Мазар. Елдаш, приведший в Бордобу наш караван, ни слова нам об этом не сказал. Мы были в полной уверенности, что караван прислан нам для перехода в Алтын-Мазар.