Вот это здорово вышло! Теперь Бомке получит награду…
В одно мгновение лагерь наполняется звуками. Пронзительно дребезжат во всех концах звонки, лают разбуженные собаки, кричат солдаты.
«Маннергейм», на ходу застегивая пуговицы, с пистолетом в руке, прыгая через ступеньки, спускается в подвал, откуда есть выход в ров. За ним, тоже с пистолетами, бегут Вюртцель, Гайнц и несколько солдат с винтовками.
Со стороны все напоминает киносъемку детективного фильма: прожекторы, бегущие люди, револьверы.
— Эх… всыпались! — вырывается у Кости. — Ладно, в другой раз…
Они по-прежнему стоят, прижавшись к стене. Подбегает «Маннергейм», и Микешин видит его искривленное, побелевшее лицо, видит, как хищно блестят зубы.
— Руки вверх! — кричит он.
Трое поднимают руки. Несколько секунд они стоят в такой позе, потом «Маннергейм» поворачивается к унтерам и неожиданно командует:
— Стреляйте!
Вюртцель медлит и удивленно смотрит на офицера.
— Стреляйте же, болваны! — рычит «Маннергейм» и нажимает на спуск. Последнее, что видит Микешин в синеватом луче прожектора, — черную дырочку пистолета и сверкающие зубы «Маннергейма»…
…Что это блестит, лед?.. Да… лед, обледенелые, нависшие над морем бревна… Как кренится пароход!.. Микешин с топором в руке скользит к борту… И никак не остановить это скольжение… У него нет сил ударить по найтовам, освободить судно от проклятого груза… А судно все кренится, сейчас его будет уже не спасти…
…Ох как тяжел топор! И от злости на топор, на лед, на такие ватные руки, он бьет по найтовам. С грохотом катятся из-под ног бревна… Они увлекают за собой Игоря, хотят столкнуть его в море… Он цепляется за поручни… Чьи-то руки хватают его. Это Костя… Он не выпустит… У него крепкие руки… Пароход медленно встает, крен уменьшается… Становится легче дышать..
Микешин очнулся в пустой комнате. Около него суетился доктор Бойко:
— Как вы себя чувствуете, Игорь Петрович?.. Лучше? Рана не очень опасная. Счастье ваше, что Вюртцель промахнулся на сантиметр… Зачем это вам надо было? Сами лезете на рожон. Зачем? — испуганно озираясь, говорил доктор.
Игорь разжал челюсти и спросил:
— Где Костя и Саша Осьминкин?
Доктор опять оглянулся и показал рукой в угол. Микешин с трудом повернул голову и увидел два клетчатых мешка в бурых кровяных пятнах, лежащих рядом на койках.
Сердце Микешина сжалось в невыразимой тоске, и он устало закрыл глаза.
Рана заживала плохо. Товарищи делали все, чтобы поставить Микешина на ноги. С невероятными ухищрениями они доставали в городе редкие продукты: сахар, масло, яблоки. Моряки приходили в лазарет, тихо клали свои дары на стул около койки и молча уходили, боясь обеспокоить больного.
Микешину не хотелось есть. Он неподвижно лежал, безучастно глядя на окружающее. Последние месяцы он жил мечтой о свободе… Нет Кости и Саши Осьминкина…
Только когда в ревир приходил «Маннергейм» (а он приходил часто), у Игоря напрягались нервы, и он ненадолго оживлялся. Начинался поединок. «Маннергейма» интересовало все: куда они шли, какие связи имели в городе, кто принес пилу и веревки в лагерь, кто отвлекал часового у входа?
Микешин, тяжело дыша, отвечал: пилу украли с остановившейся грузовой машины; веревки срезали на одном дворе; он не знает, где: это сделал Костя; связей в городе нет; шли к своим; помощников не было…
Гестаповец молчал. Он не верил Микешину, но других ответов получить не смог. Не дали результата и допросы некоторых моряков. «Маннергейм» с ненавистью смотрел на штурмана, жалея, что не застрелил его. Игорь тоже не отводил глаз. Он хотел запомнить это лицо на всю жизнь.
Микешин пролежал в ревире больше двух месяцев. После выздоровления его пятнадцать дней подержали в карцере и перестали выпускать за ворота замка. Шульца отправили на фронт. Теперь телегу возили другие «лошади». Охраняли их уже два солдата.
Группу моряков, работавшую в лесу на валке деревьев, водили на обед в кантину Клюгера. В мирное время она служила гостиницей для туристов. Светло-зеленый дом с верандой под черепичной крышей выглядел весело и приносил хозяину немалый доход. Кантина стояла на обочине дороги, недалеко от того места, где работали интернированные. Туристов не стало, и предприимчивый Клюгер заключил с комендантом лагеря договор, по которому обязывался кормить моряков.
Это было ему выгодно: можно получать продукты, а кормить людей гнилой брюквой, ботвой, картофельными очистками. Кроме того, за каждого человека полагалась особая плата. Интернированных в дом не пускали; они в любую погоду ели во дворе, под навесом.