«Грейтфул дома и их «семья» на крыльце
Активистов такие аргументы не убеждали. Они казались им проявлением обывательского индивидуализма и отдавали чудачеством и мистикой. «А как насчет Индии?»- гласил стандартный ответ, и это было единственное возражение, которое обычно заставляло умолкнуть проповедников кармического пути к социальному оздоровлению. По существу, спор шел о материализме. Активисты хотели такого перераспределения жизненных благ, чтобы все могли жить на уровне среднего класса; они собирались поджаривать пятки либерализму, пока тот не выполнит свои обещания и не расплатится. Но хиппи ничего этого не хотели. Оголтелый материализм среднего класса внушал им отвращение. И хотя их собственный идеал был им не совсем ясен, он определенно ничего общего не имел с подъемом ВНП.
Таков был выбор — хиппи или активисты; созерцательная жизнь, основанная на смутных чаяниях просветления, или достойная борьба за то, чтобы очистить Америку от расизма и империализма и повести ее к тому, что выглядело (в тех немногих случаях, когда этот идеал был теоретически сформулирован) гуманным социализмом. Казалось невероятным (по крайней мере, активистам), чтобы нашлись образованные люди, которые предпочли бы первый путь. Однако такие находились. И их число все возрастало.
То, что просмотрели активисты, причина, почему их ожидания не оправдались, было непонимание роли, какую сыграл ЛСД в переориентации контркультуры. «Наконец-то, — восторгался Гинсберг, — технология произвела химический препарат, катализирующий осознание того, что вся цивилизация была лишь путем, ведущим к этому наркотическому абсурду». Если это была правда, то внушаемость, свойственная психоделическому состоянию, столь дотошно исследованная Лири, превращала психоделики в одно из самых могучих орудий революции, известных истории, — намного более могучее, чем манифесты и лозунги политических радикалов.
К тому же вопреки всем ожиданиям ЛСД было все больше, и он становился все доступнее. Времена, когда достать ЛСД можно было только через связи в медицинских кругах, давно прошли благодаря горсти предприимчивых химиков, которые из своих подпольных лабораторий наводнили рынок чрезвычайно действенным препаратом. Эти химики по большей части скрывались, но один из них был примечательным исключением — Август Оусли Стенли третий.
Глава 23. АЛХИМИК
Оусли появляется в нашей истории в тот достопамятный вечер, когда Кизи сбежал с концерта битлов и, вернувшись домой, обнаружил, что его резиденцию осаждают сотни падких на знаменитости девчонок-фанаток Их привлек туда слух, распущенный Проказниками, что после концерта битлы поедут в Ла Хонду, чтобы «хорошенько за-торчать» Проказники как раз выпроваживали это ропщущее недовольное стадо через мост, когда перед Кизи внезапно вынырнул какой-то парень и гордо объявил ему тоном важной персоны «Я — Оусли»
Проказники смерили его взглядом — «этакий маленький нахал, небольшого роста, темноволосый, одет, как «кислотник», обычный богемистый прикид» — и с трудом сдержались, чтобы не расхохотаться. Кому могло тогда прийти в голову что всего через несколько месяцев этот маленький нахал прославится чуть ли не больше самого Вождя? Или что, слушая его странный выговор, гнусавый и срывающийся Тим Лири скажет о нем «Я внимательно изучал труды величайших мудрецов нашего времени Хаксли, Хеда, Ламы Говинды, Шри Кришны Према, Алана Уоттса — и я ответственно заявляю, что на сегодня именно АОС-третий, этот студент-недоучка, выгнанный из колледжа, никогда не написавший ничего лучше (или хуже), чем несколько поддельных чеков, — больше знает о замыслах Всевышнего, чем любой из тех, кому я когда-то внимал».
Или что «Ньюсуик» сравнит его с Генри Фордом. Или что скоро придет время, когда все подпольные химики станут сбывать свою продукцию, выдавая ее за кислоту Оусли, которая на много месяцев станет настоящей валютой этого королевства.
Изо всех чудесных превращений, описанных в этой книге, превращение, которое произошло с Августом Оусли Стенли Третьим, несомненно, было самым чудесным.
Доведись ему родиться столетием раньше, Оусли стал бы классическим типом порочного негодяя, позорящего свою благородную семью. Такие персонажи сдабривают щепотью перца и толикой морали пресный викторианский роман. Но Оусли родился в 1935 году и был ровесником Кизи, хотя и совершенно другого происхождения: в его роду не было ни грязных фермеров-баптистов, ни переселенцев на Запад. Оусли был чистокровным южным джентльменом. Его дед, Август Оусли Стенли Первый, был сенатором США от штата Кентукки, отец — адвокатом в Вашингтоне. Оусли родился в штате Виргиния, в городе Александрия напротив Вашингтона, на другой стороне реки Потомак и уже с раннего возраста обнаруживал симптомы того, что у семейных психологов именуется «задержкой социализации». Его умственные способности, несомненно, были незаурядными — директор александрийской школы Шарлотт-Холл считал мальчика «чрезвычайно даровитым ребенком, вундеркиндом, страстно увлеченным наукой», — но он был на дурном счету из-за своеволия и необузданности. В девятом классе его исключили из Шарлотт-Холла за участие в попойке. В возрасте восемнадцати лет он совсем бросил учебу и порвал все связи с семьей.
Благодаря своим выдающимся научным способностям Оусли удалось поступить в Технологическую школу в университете штата Виргиния, но он продержался там всего год. В 1956 году он поступил в армию и восемнадцать месяцев провел на авиационной базе Эдварде, на пустынном горном плато к востоку от Лос-Анджелеса, занимаясь электронной аппаратурой и радарами. Уволившись из армии, он перебрался в Лос-Анджелес, где как раз начинался электронный бум, и следующие несколько лет плыл по течению, меняя одну работу за другой и никогда не зарабатывая больше восьми тысяч долларов в год. Он сознавал за собой выдающийся интеллект, но его незаурядные таланты оставались без применения.
За последующие несколько лет Оусли успел жениться, развестись и снова жениться. Второй брак был заключен по экзотическому суфийскому обряду и позже был признан недействительным. Он стал отцом ребенка, затем вернулся к своей первой жене и снова ушел от нее — вел себя «словно маленький мальчик, который не хочет становиться взрослым, как Питер Пэн», так позднее рассказывала репортеру одна из его жен. В 1963 году он был арестован за подделку чеков на 645 долларов и получил три года условно.
После суда Оусли предпринял еще одну попытку получить высшее образование и снова поступил в колледж, на этот раз в Беркли. Он поселился в дешевом пансионе, где сдавали комнаты студентам и бывшим студентам, и «набил свою комнату коробками, полными всякой всячины, вроде балетных туфель, полного снаряжения пчеловода и незавершенной картины, изображающей руку распятого Христа, созерцаемую как бы с точки зрения самого Христа». Он оказался большим оригиналом и в качестве «домашнего чудака» не имел себе равных.
Оусли сочинял стихи, изучал русский язык, писал странные, но вполне сносные по исполнению картины, увлекался балетом и был помешан на электронной технике. Он одевался шикарно, несколько эксцентрично, был щеголеват и предпочитал, чтобы его звали не по имени, а по прозвищу — Медведь. Своему соседу Чарлзу Перри он напоминал того персонажа из романа Уильяма Берроуза «Голый завтрак», у которого «на все была своя теория, даже на то, какое белье полезнее для здоровья». Некоторые его теории были прямо-таки блестящими, другие просто дикими, но он защищал их все с остервенением, которое отталкивало тех, кто полагал, что ему пора уже становиться мягче и умудрен-нее, больше общаться с людьми, воспринимать чужие мнения, впитывать и обдумывать информацию. Но хотя Оусли и был самоуверенным и слишком упрямым, он никому не навязывал своих идей насильно. «В его постоянном энтузиазме чувствовалось бескорыстие, его воодушевляли благородные побуждения. И его идеи никогда не были скучными», — вспоминал Перри.