Договор ренты подписали, Надежду Сергеевну, по решению родителей забрали к ним и поселили в Шурину бывшую детскую. Квартиру Надежды Сергеевны в большом одиннадцатиэтажном доме ленинградской планировки на одном из центральных проспектов города, благодаря местоположению и добротному «евроремонту», сделанному еще при жизни Надеждиного мужа, выгодно сдали в аренду. Этих денег и пенсии вполне хватало на лекарства, сиделок, нанимаемых на время отсутствия мамы и отца, и другие, необходимые для обеспечения жизни опекаемой подруги, расходы. Излишки мама откладывала на специально открытый банковский счет – для организации похорон и памятника, мама всегда отличалась скрупулезностью и честностью по отношению к финансам, тем более чужим.
Так и зажили.
Вопреки ожиданиям, состояние Надежды Сергеевны назвать катастрофическим было нельзя, она не лежала овощем, под присмотром гуляла, сама ела и пила, мылась и ходила в туалет. Узнавала только Томочку – всегда, Шурика упорно считала Игорьком, остальных не признавала совсем. В общем, безобидно и прочно пребывая в своем мире, тихо доживала жизнь, особо никому не докучая и не доставляя лишних хлопот.
***
Сегодня Шура приехал ужинать к родителям, как часто в последнее время. Он давно не работал, да и незачем, денег от сдаваемых квартир хватало, а желания ходить на службу никакого не было. Да и Наталина, тоже счастливая владелица своей однокомнатной и теткиной трехкомнатной недвижимости, могла бы не работать, но продолжала сводить дебеты и кредиты все в том же строительном тресте – теперь ОАО «Стройкапресурс». Жена считала сидение дома деградацией, а Шурик совсем не чувствовал никакой такой деградации, впрочем, и особых эволюций он не чувствовал тоже, но об этом предпочитал не думать. Как и не думать о том, что стареет, а мысли такие все чаще возникали в голове: то ни с того, ни с сего, а то, как сегодня, при случайном взгляде на себя в огромное зеркало в торговом центре.
Зеркало отражало немолодого мужчину с печальными глазами, под которыми беспричинно чернели круги – Шу хорошо спал, почти не пил, правильно питался, и взяться им было, собственно, неоткуда. Фигура не радовала тоже, не фигура, а вопросительный знак: сутулая спина и выпирающий слабый животик. Казалось, тело одномоментно решило состариться и принялось за это деловито и без промедлений, с какой-то даже немецкой педантичностью, будто выполняло одному ему известный план, причем весьма преуспевая. Он не любил это – случайный взгляд, брошенный на себя в зеркало в магазине, в холле, в лифте, почти всегда пугался своего вида и потом долго ещё шагал с расправленной спиной, как будто пытался исправить то отражение, как будто это можно было исправить.
В родительском доме витали привычные с детства запахи свежестиранного белья (мама до сих пор сушила простыни на веревках, натянутых вдоль длинного, больше семи метров, коридора), куриного супа (Шуриного любимого), банного мыла (папа признавал только эти, немудреного аромата, желтые бруски, поэтому никаких желеобразных или «на сто процентов состоящих из крема» пенных субстанций не покупалось). В ванной ровно и сильно шумела вода и, как только Шура, войдя в квартиру, зажег свет, оттуда выглянула Надежда Сергеевна. Увидев его, разулыбалась: «Игорюша пришел, ты сегодня рано!». Обнялись, Надежда Сергеевна поцеловала «сына» сухим шелестящим поцелуем и ушла в бывшую Шурину, а теперь свою, комнату. Вода продолжала литься и мама со словами «Проходи, Шу, будем ужинать!» пошла ее выключать и вытирать пол, Надежда Сергеевна часто поворачивала кран так, что текло мимо раковины.
Через несколько минут постоялица незаметно оказалась возле Шуры, словно возникала из воздуха, как призрак, и снова поприветствовала: «Игорек, что-то долго тебя не было, я уже и спать легла, глаза просто слипаются. У меня для тебя подарочек, пойдем, покажу!», и поманила Шуру за собой, а мама кивнула, мол, иди, проводи. И он пошел, держа в своей руке ее маленькую сморщенную руку – не рука, а веточка – длинным коридорным переходом, уклоняясь от белых, почти высохших простынных полотен, словно перемещался из реального мира в мир другой, потусторонний, наполненный лишь прошлым и воспоминаниями о прошлом.