И все-таки: что же такого было в училище, что его выпускники к концу XIX века составили цвет мировой науки? Это была так называемая русская система инженерного образования — непревзойденное отечественное изобретение. Это сегодня наша страна оказалась в числе догоняющих, пытаясь встроиться в так называемый болонский процесс. А тогда директор Бостонского технологического института (ныне Массачусетсский технологический институт) профессор Джон Ронкль писал Делла-Восу: «Вы можете быть уверены, что ваша система будет введена во всех технических школах нашей страны, как только ее увидят в применении в нашем институте»{15}. Вот так, ни больше ни меньше.
Как можно скорее внедрить в американских институтах русскую систему образования — этим были поглощены умы заокеанских профессоров в 1870-е годы. «Обратите внимание Четвертого отделения Канцелярии Его Величества на тот факт, что за Россиею признали полный успех в решении столь важной задачи технического образования, и что в Америке после этого никакая иная система не будет употребляться»{16}, — из письма Ронкля в Канцелярию Его Императорского Величества Александра III.
Система базировалась на трех китах: фундаментальная теоретическая подготовка, серьезнейшая техническая работа в условиях, максимально приближенных к практике, наконец, тесный союз науки и практики. Все это позволяло готовить в училище первоклассных специалистов-инженеров, предназначенных для самых разных отраслей промышленности, как говорится, на суше и на море. Они должны были составить научно-техническую элиту страны, в числе которой оказался и Владимир Шухов. Параллельно шло формирование и важнейших научных школ в области естественных и технических наук.
Веселой была жизнь студента Шухова, еще бы — училище-то было расположено в знаменитой Немецкой слободе, издавна известной своими вольными нравами, как магнит притягивавшими сюда молодого Петра I. Говорят, что здесь царя и пить научили. Хотя не только он стремился попасть сюда. Старомосковская легенда гласит, что москвичи всегда тянулись в Немецкую слободу, населенную иноземцами всех мастей, ибо ее население обладало правом варить пиво и продавать вино, даже если в остальной Москве на какое-то время вводился сухой закон. В Немецкую слободу уходили на несколько дней, чтобы отвести душу, увидев наконец-то дно бутылки. Так, дескать, и родилось выражение «уйти в запой» — значит, пойти в Немецкую слободу, чтобы вернуться оттуда с опустевшими карманами и невыносимым перегаром.
Как по линейке расчерченная слобода своим устройством ну совсем не походила на прочую Москву: практичные иностранцы застроили ее аккуратными, простыми в своем изяществе домиками с садиками и цветниками. Конечно, к моменту поступления в училище Шухова эта правильность успела изрядно иссякнуть, но кое-какие ее остатки все же могли напомнить родной Грайворон.
Училище размещалось в Слободском дворце, перестроенном Доминико Жилярди под училище к 1832 году. Был освящен и новый домовый храм Святой Марии Магдалины. «Что же представляло это одно из старейших высших технических учебных заведений в России? — вспоминал бывший студент Георгий Александрович Озеров. — Старинное, мрачное, холодное здание, частично с печным отоплением, со стенами, исписанными формулами и геометрическими построениями, с расположенными в подвале со сводчатыми потолками мастерскими, создавало совершенно своеобразное ощущение и настроение»{17}.
Шухова зачислили в училище в 1871 году во второй общий класс пансионером князя С. М. Голицына{18}. Так казеннокоштный студент Шухов попал в число счастливчиков, чье обучение и проживание оплачивались из казны. Таковых была одна пятая часть от общего числа студентов (остальные относились в том числе и к своекоштным, то есть учились за свой счет). Таким образом, возможность получить образование для небогатых слоев общества все же была, хотя и малая. Поступившие «на бюджет» студенты, как правило, занимались с большей охотой, чем те, за кого платили родители. Ведь в случае неуспеваемости их могли перевести на свой кошт, которого не было, и пришлось бы покидать стены альма-матер. Необходимость такого жесткого соревнования со сверстниками создавала предпосылки для формирования сильной, готовой на более серьезные испытания и во взрослой жизни личности. Надо полагать, через это прошел и Шухов. Ему не было нужды заботиться о своем пропитании — крышу над головой, стол, форменный сюртук с буквами ИТУ на погонах и вензелем училища, учебники и даже баню — все, в том числе и мыло с мочалкой, он получал как само собой разумеющееся и потому мог полностью сосредоточиться на учебе.
Любопытно, что, когда речь заходит о казеннокоштных студентах, мнения разнятся. Для кого-то из современников они прочно олицетворяют собой нужду. Например, Петр Боборыкин отмечал: «Самыми бедными считались казеннокоштные, но они все одевались вполне прилично и от них требовалось строгое соблюдение формы». А вот отличное мнение академика Федора Буслаева: «Живя в своих номерах, мы были во всем обеспечены и, не заботясь ни о чем, без копейки в кармане, учились, читали и веселились вдоволь. Нашему довольству завидовали многие из своекоштных. Все было казенное, начиная от одежды и книг, рекомендованных профессорами для лекций, и до сальных свечей, писчей бумаги, карандашей, чернил и перьев с перочинным ножичком. Тогда еще перья были гусиными, и их надо было чинить. Без нашего ведома нам менялось белье, чистилось платье и сапоги, пришивалась недостающая пуговица на вицмундире. В номере помещалось столько студентов, чтобы им было не тесно. У каждого был свой столик (конторки были заведены уже после). Его доска настолько была велика, что можно было удобно писать, расставив локти; под доскою был выдвижной ящик для тетрадей, писем и всякой мелочи, а нижнее пространство с створчатыми дверцами было перегорожено полкою для книг; можно было бы класть туда что-нибудь и съестное или сласти, но этого не было у нас в обычае, и мы даже гнушались такого филистерского хозяйства. Если случалось что купить съестного, мы предпочитали истреблять тут же или на улице…
В помещении, где с утра и до поздней ночи собрано до десятка веселых молодых людей, никакими предписаниями и стараниями нельзя водворить надлежащую тишину и спокойствие. У нас в номере не выпадало ни одной минуты, в которую пролетел бы над нами тихий ангел. Постоянно в ушах гам, стукотня и шум. Кто шагает взад и вперед по всему номеру, кто бранится со своим соседом, а то музыкант пилит на скрипке или дудит на флейте. Привычка — вторая натура, и каждый из нас, не обращая внимания на оглушительную атмосферу, усердно читал свою книгу или писал сочинение. Так привыкают к мельничному грохоту, и самая тишина в природе, по учению древних философов, есть не что иное, как сладостная гармония бесконечно разнообразных звуков. Я не отвык и до глубокой старости читать и писать, когда кругом меня говорят, шумят и толкутся… Для сношений с начальством по нуждам товарищей и для каких-либо экстренных случаев в каждом номере выбирался один из студентов, который назывался старшим. Он же призывался к ответу и за беспорядок или шалость, выходящие из пределов дозволенного. Последние два года до окончания курса старшим студентом был назначен я. Кормили нас недурно. Мы любили казенные щи и кашу, но говяжьи котлеты казались нам сомнительного достоинства, хотя и были сильно приправлены бурой болтушкою с корицею, гвоздикою и лавровым листом»{19}.
Буслаев учился в 1830-х годах в университете, но с тех пор образ жизни казеннокоштного студента мало изменился. По обычаю, спали студенты в дортуарах — больших комнатах, куда помещалось 15–20 человек. Им по-прежнему запрещали курить в помещениях, потому для этой вредной привычки они шли в трактир (пить тоже было нельзя). Но на посещение трактиров было введено табу — они в Немецкой слободе пользовались дурной славой, да взять хотя бы «Амстердам», двери которого не закрывались ни днем ни ночью, умножая его славу как злачного места.
За дисциплиной студентов следили специальные служители, надзиратели, они так и шныряли, следя за тем, как бы чего не вышло. Для студентов много чего было с приставкой «не»: не участвовать в каких бы то ни было обществах, кружках, клубах, собраниях, не пропускать церковных служб, не писать статей без согласия на то училищных чиновников и т. д., и т. п.