За столом Потоцкий еще говорил с ним по-русски, но Марта, подавшая блюда, не понимала хозяина. Графу пришлось называть каждое слово дважды: сначала по-русски для мальчика, а затем по-польски для Марты.
А ведь надо его учить, спохватился он, я не могу всегда вспоминать русский язык. Но и Шуйскому все польское, наверное, видится искаженной родной речью. Интересно, кузины не играли с ним в игру, где надо передергивать названия предметов и отгадывать? Ковер - это диван, люстра - зеркало, стул - кресло и тому подобное.
Весь вечер Шуйский боязливо выглядывал из-за шкуры свирепого медведя, просунув голову в раскрытую пасть.
- Он еще не освоился, глазенки сверкают - заметил иезуит.
- Он стеснительный. Но ничего, обвыкнет - вздохнул Потоцкий.
... Трудно подобрать место, более пугающее и загадочное, чем обветшалый готический склеп на старом польском кладбище. Неожиданно, из-под занавеса зеленых кружев, вырастают два острых, утыканных шипами, шпиля, а затем уж показывается латинский крест над щетинистой ото мха и времени крыше склепа. Мелкие зубцы шпиля вырезаны из серого камня, если нагнуть их и сомкнуть, выйдет отличная крокодилья пасть. Сооружение, сколь мрачное, столь и нелепое, покойники все равно не оценят архитектурные изыски, решит путешественник, прибывший издалека, но тут же спохватится, отметив внушаемое строгой готикой уважение к погребенным.
В гробовец Потоцких вела низенькая, позеленевшей меди, дверца, закругленная сверху и украшенная круглыми шишечками. Кольцо-ручка была только слева. На холодном полу лежали мраморные плиты с выбитыми именами, под ними покоились многочисленные представители рода.
Шуйский прислонился к мраморной плите. Она отдавала ледяным холодом. Мальчик отодвинулся, но теплее не стало. Вечерело. Мысль спрятаться от пана графа в его родовом склепе и незаметно там проплакать всю ночь его уже не грела, хотя ни кладбищ, ни огоньков, ни покойников храбрец не боялся. Слишком темно, слишком холодно, а еще и сесть негде.
Шуйский стоял посреди склепа, наблюдая обычный весенний вечер. Еще не совсем тепло, но и не холодно, поют птицы, дует свежий приятный ветерок, вышли из зимней спячки нетопыри.
Что-то прошелестело, разрезало воздух, хлопнуло и повисло на стене.
Летучая мышь! - радостно воскликнул Шуйский, обожавший их бархатность и тихий писк. Она висела старой тряпочкой, только не на гвоздике, а на своих собственных крючках. Склеп Потоцких мышь выбрала за тихость и уединенность - здесь ей никогда никто не попадался.
Шуйский любовался мышью, но та закрыла мордочку краем крыла и не обращала на него никакого внимания.
- Мыша! - прошептал мальчик, мышечка! Ты кровь кушаешь?
Летучая молчала.
Шуйский расстегнул ворот рубашки и подставил ей щуплую шейку.
- На, кусай!
Мышь понюхала и отвернулась.
Укуси меня, попросил он, укуси, я умру.
- Отстань от бедной нетопежки - услышал Шуйский голос пана графа.
Вот ты куда залез! А я ищу...
- Пане Кшиштофе, зашелестел он, пане Кшиштофе...
Да не бойся! Никто тебя наказывать не собирается. Ужинать пойдем. А завтра к нам придут гости с девочкой Магдаленкой. Надо будет тебя постричь, помыть. Смотри, ты весь перемазался: тут жир дверных петель налип, а здесь копоть от свечек накопилась за триста лет. Попрощайся с нетопежкой!
Шуйский поднял на Потоцкого глаза, полные слез.
- Ну, полно, полно, наплакался. Нетопежка и то не рыдает, а ведь она, Ян, слепая. Все от нее шарахаются, а она живет...
- Он переживает все слишком остро - тихо докладывал Потоцкому иезуит, считает, что он, наверное, очень плохой мальчик, раз оказался без родительской любви. Предпочитает сидеть в шкуре медведя, свернувшись калачиком. Если честно, никогда еще не доводилось встречать маленького пессимиста! Ян всего боится, во всем видит только плохое, и даже то, что мы о нем заботимся, не очень-то его радует. Любит подолгу смотреть в окно или сидеть, скрючившись и сгорбившись, на ступенях винтовой лестницы. Молчит.
- Это пройдет. Ему нужно время, чтобы освоиться. К тому же мальчик не понимает по-польски. Ему, наверное, страшно с нами.
- Пан граф, он страдает не из-за того. Ян не такой маленький, каким кажется нам.
- Я знаю. Вчера отловил в склепе - он подставлял летучей мыши свою шею, чтобы та выпила всю кровь.
- Езус Мария!
- Он неплохой мальчик. И наследник Потоцких из него выйдет славный. Меланхолия - наша фамильная черта. Переименовав его в Яна, я невольно вспомнил о судьбе своего предка, тоже Яна Потоцкого. Чудак, масон, ориенталист. Много путешествовал, но застрелился, вбив себе в голову, будто он - вампир! Чтобы не начать пить чужую кровь, он отдал расплавить серебряную сахарницу, приказал отлить из нее пулю, освятить на алтаре с должными молитвами, заправил ей дуэльный пистолет. Он, кстати, лежит у меня в оружейной. Отличная вещь, инкрустирована жемчугом, как новенький.
Франтишек украдкой перекрестился.
- Единственное средство от меланхолии - это любовь, продолжил пан граф. Если Ян увидит, что мы не только заботимся о нем, потому что необходим наследник, а любим, любим искренне, такого, какой он есть, он оттает. Привяжется и ко мне, и к вам, он будет плакать, оставшись без нашего попечения. А через десяток лет Ян Потоцкий, поверьте, в крайнем случае, будет помнить нечто смутное о том, что плакал. Дети быстро забывают.
В этом их счастье. А нас вспомнит с благодарностью - добавил Франтишек.
- Дай Бог.