— Эка очижелел ты, ваше сиятельство! — сказал Булавин, делая шаг к нему.
— Ч-чего надо?! В шапке передо мной… Долой, сволочь!.. — вскочив с налившимися кровью глазами, крикнул Долгорукий тем самым трескучим, хриповатым голосом, которым нагнал страху в первый день своего пребывания в Шульгинском городке.
Булавин подошел к столу. Князь вдруг схватил чарку и с размаху кинул ею в него, но промахнулся. Чарка пролетела далеко мимо и со звоном ударилась дверь.
— Передо мною в шапке! Смерд!.. Смеяться?! — продолжал кричать князь, но в это время Булавин размахнулся и ударил его кулаком в голову. Князь упал на лавку, как-то странно болтнув головой и ударившись сильно ею об оконный косяк.
— О-о!.. Ч-черт!.. Ах ты… Ты что же!..
И крепкие ругательства посыпались из уст князя. Собрав силы, он вскочил опять, но почувствовал, что в глазах у него начинает желтить и все перед ним кружится, только этот черный, огромный человек стоит и злобными глазами усмехается. Вот он опять взмахнул рукой, и князь тотчас же вслед за этим взмахом ощутил в своем горле что-то холодное, острое и неприятное… Черный человек запрыгал, захрипел, оскалил белые зубы… Князь хочет кинуться на него и душить, душить… Он делает отчаянное усилие, взмахивает руками, но опять острое и холодное впивается несколько пониже, потом горячая струя обливает его.
— Ах, ты… — хрипя и падая, произносит последнее ругательство князь и бьется на полу, судорожно царапая руками.
Но Булавин, не посмотрев даже на его последние судороги, хладнокровно наступает ногой на голову безмятежно храпевшего майора и вонзает кинжал в правый его бок. Гуляк, входивший в это время из другой половины, крикнул с громким смехом:
— Оставь! не порти кафтана!
Булавин ударил ногой забившегося на полу немца и выбежал из избы, оставив Гуляка покончить с ним.
Безмолвная, зверская резня закипала в станице. Ни пощады, ни жалости тут не было; была одна страшная месть озлобленных и оскорбленных людей своим притеснителям. В какой-нибудь час все было кончено. Тысяча солдат, десять офицеров и полковник князь Юрий Владимирович Долгорукий — все были перебиты и перерезаны. Пощажены были лишь старшины.
Булавин слышал, как Ефрем Петров, скача по улице к воротам станицы, что-то кому-то кричал, потом видел, как вслед за ним промчались еще четыре всадника, и знакомый ему голос Григория Машлыкина крикнул:
— Гребни, ребята!
И удалившийся дружный топот их лошадей скоро замер в немой темноте ночи…
К утру за станицей были уже готовы две огромные ямы. Тела убитых сваливали на повозки и везли туда. Некоторые казаки успели уже напиться. Горбоносый целовальник грек был за что-то страшно избит, тощий и юркий казак Никита Желтоус щеголял уже в темнозеленом майорском мундире с позументами.
— Эх, жирный черт этот немец разъелся! — говорил он, помогая взвалить на арбу желтокудрого толстого майора и чувствуя себя как бы обязанным отдать сей последний долг тому, в чьем кафтане щеголял.
— Хлеб вольный ел, — сумрачно заметил старый бурлак с седой бородой, начинавшейся почти от глаз.
Взошло солнце, веселое и не жаркое, осеннее солнце. Облака сбежали на запад; день был ясный и свежий; молодая и яркая зелень весело блестела по степи от сильной утренней росы; леса с пожелтевшею и покрасневшею листвой стояли спокойно и задумчиво.
Казаки зарыли убитых и начали гулять.
А. Березинцев
Исторический вестник. 1894. октябрь. С. 653–677.