Прохор
Жена брата, Галя, умерла, и брат меньше чем через год женился снова: то ли из-за четырехлетней дочери Маши, которой нужна была женская рука, то ли из одиночества, а может быть, он недостаточно любил тихую, молчаливую Галю, с которой вместе учился когда-то в университете. Приехав в Москву из Новосибирска, Дмитрий Иванович Лужников остановился не у брата, как обычно, а в гостинице, и с тяжелым сердцем пошел к нему лишь на другой день, в воскресенье, когда брат с утра был дома. Пятилетняя Маша была его любимицей, детей у него с женой не было, и Галя всегда понимала, с каким отцовским, не нашедшим своей пристани чувством возится он в свои приезды с ее дочкой. Дети взрослеют быстро, если происходят какие-нибудь, хотя бы и не вполне осознанные ими потрясения, и он боялся сейчас думать о детском сердце Маши… У двери квартиры брата Лужников глубоко вздохнул прежде чем позвонить. В последнем письме брат писал, что должен вскоре получить новую квартиру, пока еще жили вместе три семьи, и Лужников с грустью подумал, что в общем все самое трудное пришлось на долю Гали. Они с братом молча обнялись в темноватой прихожей. Дмитрий Иванович был старше брата на два года. Михаил еще учился в университете, когда он, Дмитрий, уже был инженером, но они привыкли глубоко понимать друг друга. — Вот какие дела, — сказал Михаил не то с горечью, не то виновато, и Лужников поспешил ответить: — Что ж тут поделаешь… ничего не поделаешь. Новая жена брата, Лариса Евгеньевна, высокая и красивая, показалась, однако, Лужникову с первого взгляда принадлежавшей к тем женщинам, которые прямолинейно идут к своей цели, если что-нибудь решили для себя. — Очень рада вам, — сказала она приятным низковатым голосом. — Миша просто истосковался по вас. Она как бы дала понять, что муж делится с ней своими самыми сокровенными чувствами, и это означает, что она ему душевно близка. — Я тоже рад, — отозвался Лужников любезно, но все же какой-то холодок сразу прошел между ними, и Лужников понял, что она опасается его влияния на брата. Почему-то ему стали неприятны и ее эмалево-голубые холодные глаза, и модная тщательная прическа в виде зачесанных сзади наперед волос, но больше всего его задело, что у нее на руке браслет Гали, который он подарил как-то жене брата. Лариса, красиво играя на ходу своим длинным телом, сразу же стала накрывать к утреннему завтраку. — Вы что предпочитаете, Дмитрий Иванович, — спросила она по-родственному, — сухое вино или коньяк? — А может быть, чашка кофе найдется? — ответил он, думая о другом.
— Конечно, — заторопилась она. — Сейчас сварю кофе. Моя мать без кофе жить не может, меня тоже приучила. И она, опять красиво играя телом, как бы льющимся под шелковым платьем, достала из буфета кофе и мельницу и пошла молоть на кухню. — Через месяц переедем на новую квартиру, — сказал Михаил. — Тогда не так тесно будет… а то всё в одной комнате, и Ларисе неудобно, но она молчит. Лужников не решился напомнить, что семь лет жила в этой комнате Галя, и он ни разу не слышал от нее, чтобы она жаловалась на тесноту. Брат словно быстро замел то большое и важное, что должно было остаться от глубокого чувства, и Лужникову было больно за Галю. — А Маша где? — спросил он, помолчав. — Да… спохватился Михаил, — сейчас приведу ее. Играет с соседскими детьми. Он ушел и минуту спустя привел Машу. — Вот и наш дядя Митя приехал, — сказал он, — твой любимый дядя Митя. Маша, однако, не кинулась к Лужникову, как обычно, а степенно подошла, и ему пришлось притянуть ее к себе, чтобы поцеловать в теплую шейку. — Ну, здравствуй, Машута, — сказал он, — как живешь? — Хорошо, — ответила она вежливо, но что-то словно дрогнуло в ней, и она не дала этому прорваться. Если она и повзрослела, то не на год или два, а как бы сразу стала подростком. — Она и петь, и играть на рояле научилась, — сказал Михаил. — Лариса прилично играет и ее учит играть. Сыграй дяде Мите, Маша, что-нибудь Девочка покорно подошла к пианино, подняла крышку, взобралась на круглый высокий стульчик и старательно, но безучастно сыграла какую-то пьеску. Что-то механическое, ненастоящее появилось в этой живой, некогда стремительно кидавшейся к нему Маше. Но и Михаил говорил с дочерью неверным, нарочитым голосом и, казалось, сам чувствовал это. — Ну вот, будем пить кофе, — сказала Лариса Евгеньевна, неся горячий кофейник на подносе. — Садись и ты с нами, Маша. Она поставила кофейник на стол и, присев перед девочкой на корточки, обняла ее за плечи руками. — Ты ведь любишь меня? — спросила она. — Я тебя очень люблю. — Я тоже очень люблю тебя, — сказала девочка столь лишенным всякого чувства голосом, что Лужников даже поежился. Лариса Евгеньевна стала наливать кофе, и перед его, Лужникова, глазами все время был браслет, который он подарил когда-то Гале. — Вы надолго к нам? — спрашивала Лариса Евгеньевна. — В Новосибирске сейчас, наверно, уже совсем холодно, а у нас вся осень стояла дивная. У Миши скоро отпуск, уговариваю его поехать в Гагру, там, пишут, сейчас двадцать градусов тепла. Все-таки впереди зима, надо же отдохнуть когда-нибудь, — говорила она, как любящая жена. Михаил пил кофе, отмалчивался, и Лужников чувствовал, что Ларису Евгеньевну раздражает его явная оглядка на брата. Она заботливо мазала девочке маслом хлеб, поправляла белый бант в ее волосах, и Маша пила и ела, вежливо, по-взрослому, но было в этом нечто глубоко несхожее с ее прежним обликом. — Рюмочку коньяку выпейте все-таки, — настаивала Лариса Евгеньевна: — Коньяк отличный, армянский. По-моему, лучше нет.