Соломенная сторожка
Три сестры стояли на пороге дома в Соломенной сторожке. Никакой сторожки, конечно, давно уже не было, а была лишь зеленая рощица, чудом уцелевшая и подступавшая к самому дому, по другую ее сторону тянулись большие новые корпуса, бульдозер скреб землю на пустыре, а дом словно забыли в перестройке: он затерялся в зелени огородов, несколько дней подряд шли дожди, мокрая молодая листва блестела, и было сыро и холодно, несмотря на май. Сестры — Нина, Аня и Люда — стояли рядом, самой младшей — Нине — было шесть лет, Ане — десять, а Людмиле только недавно исполнилось девятнадцать, и на руках у нее был ребенок. Так случилось, что Юша Красиков, с которым она вместе кончала школу, стал отцом ее ребенка, они поженились, но все произошло так быстро, что Юша только с недоумением и даже с некоторым страхом поглядывал на сына, уже полугодовалого Сашука. Его гораздо больше занимало, что несколько месяцев назад, накопив денег, он купил мотоцикл, и теперь уезжал на работу на мотоцикле, а потом, наверно, гонял по городу, или даже за городом, потому что приезжал, когда все уже давно вернулись с работы. Людмиле пришлось из-за ребенка уйти с ткацкой фабрики, где ее портрет дважды вывешивали на доске почета, ребенок отнимал все ее время, и когда молодая мать гуляла с ним, в се глазах, казалось, было тревожное недоумение, что ома стала матерью и это случилось так неожиданно. Но Сашук уже твердо заявлял свое право на жизнь, требовал ухода, жадно присасывался к ее маленькой груди, и ему всегда нехватало молока. Он был широколиц, уже теперь походил на отца, и, возвращаясь домой, Юша косился издали на сына, а в какой-то компании, где были девушки, заявил раз, что он холостяк и еще не думает жениться. Он всегда объяснял чем- нибудь свое опоздание, но Люда знала, что он гонял на мотоцикле, а она весь день была с ребенком, встречала иногда девушек, с которыми работала прежде на фабрике, те торопились, у них были свои заботы и интересы, которые делила с ними когда-то и она, а теперь уже отстала от подруг. Однако сын все больше становился частью ее жизни, и другие матери, старше ее, охотно наставляли, как кормить ребенка, и посвящали в общие материнские радости или огорчения. Капитолина Ивановна, жена рабочего-металлиста, тоже с полугодовалым, но уже третьим ребенком, сказала ей как-то: — Ты все-таки за своим приглядывай… мотоцикл мотоциклом, а куда он на нем гоняет, не оставляй без внимания. Она была старше, лучше знала жизнь, но Юша только недовольно повел плечом, когда Люда все же спросила его раз, где он был. — Был, где надо, — сказал он коротко и принялся обтирать свой забрызганный, видимо, проселочной грязью мотоцикл.
Сашука нянчили поочередно также Аня, когда возвращалась из школы, и Нина, Сашук был тяжелый, и носить его приходилось, откидываясь назад, а потом ныли коленки. — Ездишь все, — сказала Нина вернувшемуся на своем мотоцикле Юше, — а у тебя сын растет. Она явно повторяла чьи-то чужие слова, и Юша сказал равнодушно, как будто не ей, а стене за ее спиной: — Молчи, кукла. — Я не кукла, — ответила Нина с достоинством, но он нажал ногой педаль мотоцикла, тот сразу затрещал, и Юша дал поработать мотору, то увеличивая рукояткой руля обороты, то снижая их. — Порядок, — произнес он удовлетворенно и повел мотоцикл в сарайчик. — Дивлюсь я на тебя все-таки, — сказала мать Людмилы, — ведь пора бы уж задуматься… Люда весь день с ребенком, а у тебя ласкового слова для нее не найдется. — Чего же раскисать, — ответил Юша уже совсем пренебрежительно. — Я, кажется, работаю. Конечно, если нужно съездить в консультацию или еще куда, я всегда готов. — Никуда тебе ездить не нужно, — сказала мать. — Сходим и без тебя в консультацию. Юша выждал и спокойно принялся за борщ, он здорово проголодался и от него свежо пахло, наверно аллеями Тимирязевки с их распустившимися липами. Мать ничего не сказала больше, дождалась, когда Юша съел борщ, и поставила на стол сковородку с жареной картошкой. Люда сидела в стороне, полуотвернувшись, и кормила ребенка, Сашук сосал жадно и требовательно и сердился, что мало молока. Мать, проходя мимо, только искоса поглядывала на истончившееся лицо дочери, та, склонив голову, смотрела на сына, как он насыщается, и страдала, видимо, что не может накормить его досыта. — Обязательно пей пивные дрожжи, — посоветовала Люде опытная Капитолина Ивановна. — Пускай твой Юшка достанет, по крайней мере хоть раз с пользой съездит на своем верблюде. Юша, правда, достал дрожжи, но они плохо помогали, дело было не в них; дело было в том, что Юше совсем не нужен сын, он и не ждал его, не нужна ему стала и жена, она подурнела и не нравилась ему теперь. В Соломенной сторожке строили новые дома, линия трамвая проходила сейчас какими-то проулками, всюду вокруг были большие новые корпуса или пустыри с остатками снесенных хибарок, на месте которых тоже вырастут новые дома, а бульдозеры вгрызались в землю, скребли ее, выбрасывали в кузова подъезжавших грузовиков мусор, и на оголенных местах майский дождь особенно припускал и становился похожим на осенний. Люде в консультации стали выдавать для прикорма молока, и она тоскующе приносила оттуда бутылочки, по временам ощупывала свои бока, она почему-то худела, хотя матери обычно после первого ребенка полнеют, и по всему поведению Юши понимала, что совсем перестала нравиться ему. — Завел себе этот окаянный мотоцикл, — сказала зловеще одна из сочувствовавших Люде женщин, — теперь собирается колясочку прикупить, стало быть, есть кого катать. — Он меня хочет катать, — отозвалась Люда поспешно. — Он меня с сыном хочет катать… за городом все-таки совсем другой воздух. Но женщина ничего не ответила, только посмотрела на нее с сожалением: она была старше на целых четырнадцать лет, ей было уже тридцать три года, а Люде чуть побольше девятнадцати, и паспорт она получила не так-то давно. Сашук стал пить молоко и из бутылочек с соской и сердился и теребил деснами соску, как привык теребить грудь матери. Он был уже такой тяжелый, что Нина не знала, как его лучше примостить на руках, но он был все-таки ее племянник, а она тетка, и Нина важно отдувалась, таская его. А ему было совсем все равно, тяжело ей или нет, он пучил водянистые глаза и пускал пузыри, когда был сыт, или начинал реветь, когда хотел есть, и приходилось тащить его на второй этаж, где Люда стирала пеленки или гладила, или согревала для него молоко. На фабрике она работала на двенадцати станках сразу, была в передовой бригаде и все-таки не так уставала, как сейчас дома… она бы раньше ни за что не поверила, что с ребенком приходится возиться целый день, да и целую ночь иногда, если у него болит животик или режутся зубы. — А твой все раскатывает, — говорила Капитолина Ивановна неодобрительно. — Вчера на Ивановской его видели, катит невесть куда. — Он в аптеку ездил, компрессную клеенку искал, — сказала Люда виновато. — А ее и искать-то нечего, заходи да купи, без всякого мотоцикла. Но Люда сама знала, что Юша просто гонял, дома ему скучно, и на сына он только посмотрит, возьмет для приличия на руки и сейчас же положит обратно. Она сама знала, Люда теперь уже твердо знала, что и не нужно ничего этого было Юше, так случилось, и как-то он прямо сказал ей: — Вовремя надо было думать, а не запускать, теперь это просто, — он как бы давал ей понять, что она сама все так устроила, вцепилась в него, и он поддался сдуру.