огиб и сын Леня, и вот она совсем одна на балкончике будки, идет тяжелый поезд, и на платформах стоят автомобили, как в пору войны насупленно стояли пушки или танки. На станции уже совсем мало народа, и некого предупреждать рожком. В восемь часов пришла сменщица, Дарья Васильевна сняла с себя пояс с футлярами, в которых были два свернутых флажка, та подпоясалась, повесила сверху рожок, и Дарья Васильевна сдала дежурство. До села Хвощево, где она жила теперь, было два километра, дачи вдоль насыпи стояли темные, многие уже переехали в город, начинались занятия в школах. Но в одном из домов горел свет, и Дарья Васильевна замедлила шаги. Игорь Николаевич Стелецкий сидел за столом и читал, его голова серебряно блестела в свете лампы. Может быть, по душевному чувству следовало зайти к нему и сказать про то, о чем они говорили втроем на лавочке… но как об этом скажешь? Еще обидится, что вмешиваются в чужие дела, хотя душа у него, Игоря Николаевича, большая, и он должен понять, что они говорили об этом из сочувствия к нему. Конечно, она не постучала в окно и не зашла, а прошла мимо, только замедлила шаги и посмотрела сквозь окно на его серебряную голову. Но Игорь Николаевич, должно быть, все же почувствовал что-то. Он оторвал вдруг взгляд от книги, стал смотреть на огонь лампы и смотрел на него так долго, пока не поплыли белые круги. Потом он надел свою шинель с костяными пуговицами и фуражку с оставшимся следом кокарды и вышел на терраску. Было совсем темно. Он спустился в садик и открыл калитку. Рельсы бледно светились на насыпи, а над насыпью печально и торжественно стояла большая, вся в льющемся блеске, звезда. Где-то, в темной глубине, нарастал невнятный гул, похожий на приближающийся ливень, шел поезд, скоро товарный состав тяжело пронесся мимо, и в воздухе остался запах не то духов, не то фруктов: наверно, везли в холодильниках фрукты с юга или это был химический запах каких-нибудь эссенций. Игорь Николаевич постоял в тишине и одиночестве вечера. Сын не приезжал уже целую неделю и не знал ничего о том, что он, Игорь Николаевич, получил письмо, полное грусти и смятения. "Я ни о чем не прошу, — писала Антонина в письме, — но Игоря я любила, и этого не зачеркнешь. Писать ему я, конечно, не буду, но вам, Игорь Николаевич, пишу, вы были ко мне всегда добры, а с тем, что увело меня в сторону, кончено, и мне тяжело и больно вспоминать об этом. Я живу сейчас в Свердобске, есть такой маленький городок, здесь я родилась. В прошлом году умерла моя мать, из родных у меня осталась только двоюродная сестра, но мы с ней не близки, разные люди. Буду писать вам иногда, если позволите, вы для меня навсегда остались родным и справедливым человеком. Антонина". Игорь Николаевич ощупал письмо в кармане, постоял еще, слушая ночь и глядя на звезды, и вернулся в дом. Утро поднялось такой спелости, словно вызрело за ночь, небо было почти грубо-синее, будто не пожалели краски, и листва деревьев горела уже золотом и суриком. Вера Гавриловна выкатила свою тележку, стала доставать из корзинки и раскладывать пачки с печеньем и вафлями и для образца насыпала на тарелочки конфеты "Малютка" и "Золотой улей". Женя Сапожкова, только в прошлом году кончившая школу, уже работала в Москве, она была худенькая, с горбиком, и Вере Гавриловне всегда становилось жаль ее, когда она проходила мимо. — Возьму две штучки "Золотой улей", — сказала Женя на ходу. — Я эти конфетки люблю, медом пахнут. — Ешь на здоровье, Женечка, — сказала Вера Гавриловна, подавая ей конфеты. — Мне сегодня лимонных обещали привезти, я тебе оставлю. Не торопись только, ради бога, дай сначала другим сойти. Она боялась, что слабую Женю, которую можно принять за подростка, затолкают, особенно после работы, когда все торопятся домой. Сейчас было еще хорошо, теплая осень, а пойдут дожди, ступеньки вагонов мокрые, а там и вовсе гололедица и снег. Вера Гавриловна смотрела Жене вслед и думала, что если искать душу, то вернее души, чем у Жени, не найдешь, а горбик — что ж, разве можно смотреть на это, если действительно ищешь верную душу? Женя уехала, прошло еще несколько знакомых, утром все торопились на работу, и мало кто покупал конфеты или печенье. Но потом приехал на велосипеде Костя Абрамцев. Гулять ему осталось всего несколько дней, а там занятия, и на велосипеде в городе далеко не уедешь. — Что, Вера Гавриловна, взять? — спросил он, соскочив с велосипеда. Она молча положила перед ним три штучки "Мишки на севере". — Возьми, останетесь довольны, — и он заплатил за конфеты, притворяясь, что не понял, почему она говорит о нем во множественном числе. Наташа Никольская торопилась с сумкой за хлебом, оба сделали вид, будто встретились случайно, и Костя повел рядом с ней свой велосипед. Они дошли до хлебной палатки, Наташа купила хлеб, но когда шли обратно, губы у нее были в шоколаде и она торопливо облизала их. Во время обеденного перерыва Вера Гавриловна взяла сверток с едой и пошла, как обычно, к будке дежурной по переезду. Когда та дежурила днем, они садились рядом на скамеечке и угощали друг друга помидорами или огурцами. — Болит у меня сердце за Женю, — сказала Вера Гавриловна, — для женщины чуть что не так — косенькая или хроменькая — одно несчастье, а мужчины и хромые, и косые свое берут, да почище, другой раз, чем здоровый. Посидишь вот так у твоего шлагбаума, посмотришь, кто мимо проходит или проезжает, чего только не передумаешь. Нюра говорит, наверно, миллион поездов ты за свою жизнь пропустила.