— Нет, — сказал Московитин вслух самому себе, — с тобой этого не повторится. Шагай, Костик, в школу, шагай уверенно, с тобой это не повторится. Мальчик взглянул на него, ничего не спросил и только молча, обжигая пальцы, стал перекатывать картофелины на углях. Потом приехала Юля, Московитин решил, что времени прошло уже достаточно с той несчастной для нее поры, и нужно постепенно возвращать ее к жизни. Юля была еще бледная, ее большие карие глаза стали совсем огромными, и Московитин старался говорить с ней по возможности беспечно, словно ничего не было позади. — Становлюсь врачом по всем специальностям, — сказал он, показав на розоспавшегося у печки щенка. — А это Костик, наш сосед, — и ему было приятно, что мальчик, старательно перекатывавший на углях картошку, видимо, сразу понравился дочери. — Я и не знала, что у нас есть такой сосед, — сказала она с той прежней интонацией в голосе, которую Московитин любил и уже давно не слышал. А когда сели обедать, то налили в плошку супу и Лешему, и он жадно лакал, наступая на край плошки передними лапами. — Бульон первое дело для поправки, — говорил Московитин, поглядывая на щенка. — А будущего школьника я несколько авансировал насчет тебя, Юленька… пообещал, что будешь помогать ему в трудных случаях, да и к рисованью он склонен, так что привези ему цветных карандашей. Он делал вид, что не замечает, как дочь подлила мальчику в тарелку еще супу и выбрала для него кусок мяса помягче. После обеда пили чай, снаружи совсем стемнело, и Костик стал собираться домой. — Проводим его немного, — предложил Московитин дочери.
В саду было сине, деревья качались, и за поворотом дороги окошко дома, в котором жил Костик, светилось: видимо, мать уже вернулась с фабрики. Они проводили мальчика, шли теперь одни, молча, и Московитин тревожился, что дочь, может быть, думает сейчас о сыне, который мог быть у нее и которого не было. Но дочь думала о другом. — Лучше привезу акварельных красок, — сказала она. — Недавно на выставке детских рисунков были прелестные акварели, прямо не верилось, что это рисовали дети. — Пожалуй… — отозвался он, — пожалуй, лучше акварельные краски. Он осторожно взял дочь под локоть, и они шли вдвоем в темноте вечера. Ветер еще дул, но уже не так, как днем, сивый октябрь, видимо, добрался на своем Борее, и теперь ему оставалось только хозяйственно пройтись по полям и перелескам, оголить последние деревья и подготовить все к снегу и зиме. — "На сивом октябре верхом Борей угрюмый подъезжает, сибирских жителей в тулупы наряжает, зефиров гонит голяком…" — произнес Московитин. — Все живет, все движется, Юленька… даже стихи позабытых поэтов не всегда умирают. А уж про человеческие дела и говорить нечего. Нужно смотреть вперед, только вперед… нужно научиться лечить и щенков, нужно помочь в свое время и Костику с арифметикой, и тогда никакой Борей не будет страшен, никакой Борей! Он говорил несколько возвышенно, прижимая локоть похудевшей от горя дочери, и ему был так дорог, так необходим этот локоть, и так нужен своей близостью и еще всем тем, для чего не придумано слов и, может быть их не стоит и придумывать. Дочь ничего не ответила, но по тому, как она слегка подалась плечом к нему, он понимал, что самое трудное все-таки уже позади, и ее смятенная душа снова обращена к жизни. — Подумать, как мир, в общем, мал… оказывается, когда-то я лечил мать этого Костика. Он сказал это для того, чтобы дочь не забыла привезти акварельных красок, чтобы она не забыла этого вечера, когда пекли в печке на раскаленных углях картошку, и теперь побежденный Борей уже не дул им ожесточенно в лицо и не швырял сухую землю, а смиренно брел рядом, лишь по временам шурша опавшей листвой на просеке.