Сейчас моя мама лежала передо мной маленьким беспомощным ребенком и не могла ответить на мой вопрос, который я, конечно, ей не задавала: «Тебе страшно?» Кстати, я всегда поражалась тем старикам, которые говорили «Мое время пришло» или «Я свое прожил, пора умирать». Это люди высшей кротости, их смирение в осознании отмеренного времени есть истинное христианское бесстрашие смерти. Простому смертному, дожившему благодаря современной медицине до сенильного распада, уже не придет в голову столь логичное и философское решение: «Уже пора!» Хотя восклицание моей мамы «Где я и кто я?» наводит на мысли, что в самом страшном безумии человек вдруг осознает себя и тогда-то он и заканчивает счеты с жизнью… Самоубийства стариков стали так же часты, как и детей.
Все реже я вижу сны. То ли усталость, а может, и мое серое вещество стало усыхать. Но вчерашняя ночь подарила мне видение. Мы идём с Ники, взявшись за руки! Впрочем, так неразлучно ходят все старики, боясь отпустить ближнего своего, он как якорь, как страховка циркача под куполом, как спасательный круг в безбрежном океане… Да, так мы идём по широкой асфальтированной дороге, и вдруг он мне говорит: «Смотри какая быстрая и прозрачная река, давай войдем в неё». И вот мы подхвачены потоком, он несёт нас на сверхъестественной скорости, всё дальше и дальше, нам весело, мы держимся за руки, мы счастливы! Но вот скорость снижается, поток притормаживает и река втекает, как на полотнах Магритта, в некое пространство, а мы, совершенно сухие, в нашей одежде, оказываемся на дороге и с удивлением смотрим друг на друга. Что это было? «А как же мы вернёмся?» — спрашиваю я Ники. Он улыбается и успокаивает: «Подожди немного, мы обязательно найдём такую же реку в обратную сторону».
Потом мы видим небольшой холм, похожий на гигантский валун, мы взбираемся на него, и перед нами вырастает совершенно неописуемой красоты город, он розовый, голубой, золотой, ярко-белый, на него невозможно смотреть, такой от него исходит свет. Нам хорошо, мы не можем оторваться от этого дивного вида, мы решаем посидеть здесь, остаться ненадолго, нам не страшно, потому что мы знаем, что где-то совсем рядом есть быстрая река, которая, если мы захотим, понесет нас обратно.
Вера надежда любовь
У святой Софии было три дочери, которых она назвала именами трех христианских добродетелей и воспитала их в любви к Богу. Но римский император Адриан требовал от них отречения от веры, за что подверг их страшным мукам и обезглавил…
I
Вечер не принес облегчения, жара расплавляла город. На перроне Лионского вокзала рядом с поездом, в который загружалась Маруся с малышом, завершалась посадка пассажиров, напоминавшая об абордажах советских электричек.
Выделялся горнист в скаутском полосатом галстуке и голубой пилотке. Он дул в медную трубу, мелодия «взвейтесь кострами…» захлебывалась и заикалась фальшью. Девочки и мальчики досадливо посмеивались, ободряюще хлопали горниста по спине и совершенно неожиданно хором затянули «Подмосковные вечера». Пели серьезно, задушевно, качаясь в такт, обняв друг друга за плечи: «Рьечка дивижится и недивижится всия из люнного сириебрья…» И поскольку для всякого француза произнести русские «ы», внятные «у» и шипящие согласные было равносильно пытке, выходило карикатурно смешно.
Последние тюки забивались в проходы вполне обшарпанной плацкарты, знакомые запахи паровозной гари и мочи били в нос, и не верилось, что это Франция. Чужих пассажиров в вагонах не было, все свои, и состав этот был не обычный, а сформированный под отъезд в «пионерско»-христианский лагерь, эмигрантской молодежи из движения РСХД.
Поезд отходил в шесть часов вечера, ехали всю ночь, приезжали в Гренобль в десять утра, потом перегружались в автобусы и до горно-палаточного лагеря катили еще часа три. Среди родителей, собравшихся у одного из вагонов, мелькали знакомые лица, здесь провожали самых маленьких, за всех отвечали «руко»-пионервожатые, старшие по возрасту, из своих же «движенцев», они покрикивали, подталкивали малышей, начальственно не обращали внимания на суетящихся родителей. Одну из этих мам Маруся уже встречала на общем родительском собрании, где инструктировали, какие пожитки брать в дорогу; толстая Шура была католичкой и работала в «Русской мысли». Её муж, высокий красивый блондин, правозащитник, и в эмиграции ездил в порты, раздавал запретную литературу советским морячкам, все еще по инерции продолжая наносить удары «по самому передовому». В лагерь они провожали двух своих детей. Блондин приветливо улыбался, успокаивал Марусю: «Да мы скоро все к вам туда нагрянем, сходим по грибы, костерок разожжём, водочки попьем. Вон, видите того тщедушного человечка, у него вид состарившегося ангела, это же знаменитый диссидент, Алик Гинзбург, он тоже приедет, у нас уж давно дорожка протоптана к христианским ценностям. А вы привыкайте, вам там хорошо будет среди своих».