Он много работал и если продавал, то только дорого (потому как парижская история его научила уму разуму) и у него выработался свой стиль. Всё скользило как по маслу и более того, он никак не подозревал, что его ждут впереди не только муки творчества, но и ещё большее испытание — встреча с Музой.
Как всякая творческая личность, он переживал тяжёлые периоды. Уж не в первый раз случалось Косте заходить в тупик, хотя, по рассказам знаменитых художников, все они проходили через подобные периоды. Он даже вычитал где-то, что это состояние похоже на приближение некоего приступа отупения, бесчувственности, а у него самого это выражалось в ненависти к кистям, краскам, бумаге, к самому себе… Но эта ненависть никогда не переходила через край, до того, чтобы крошить и жечь свои картины. Пока ему везло и как-то так получалось, что всякий раз то ли обстоятельства, то ли некая мелочь, давали толчок вдохновению и оп! он из тупичка выходил.
Так вот, эта муза — она же Муза-медуза — подстерегла его неожиданно и, конечно, депрессия, в которую он тогда нырнул, во многом была по её вине.
Если вспомнить календарно, то Костя к моменту роковой встречи пребывал в состоянии созерцательной философии, углубления и развития своих идей, он скромно украшал свою жизнь малыми развлечениями, и она ему была благодарна за необыкновенную ясность перспектив и поставленных задач, у него всё было тип-топ и, как теперь говорят, «в шоколаде», и лишь невольное расслабление, а может и от уверенности в свой стоицизм, привело к тому, что он в эту жеманную рыжую девку незаметно для себя влюбился. Он, который никогда никого не любил, кроме своего искусства, позволил ей как воровке влезть в его душу, завладеть его сердцем, дотронуться до сокровенных чувствительнейших нервов творца и допустить её женское присутствие рядом. И всё, всё в один раз, в какие-то недели оказалось таким незначительным, по сравнению с этой встречей.
Познакомились они как-то странно, в мастерской одного уже пожилого довольно мрачного художника, любителя охоты на уток. В тот вечер он устраивал пир, но перед тем как всю подстреленную дичь приготовить, он её показывал гостям. Костю чуть не стошнило от вида крови и потом он весь вечер не мог притронуться к этому варёному мясу. Муза оказалась племянницей охотника и помогала ему ощипывать птиц. Уже в первый момент, когда он увидел её огненные волосы, перехваченные красной лентой, и зелёные узкие совершенно кошачьи глаза, он подумал, что она могла бы быть моделью Модильяни. В её фигуре, маленькой и плотненькой, было какое-то несоответствие с этой охапкой рыжих вьющихся волос, тонкой белорозовой шеей, одета она была в очень широкий, длинный балахон, какого-то неопределённого цвета, а потому распознать очертания её фигуры было невозможно. За этим скрывалась некая привлекательная тайна, и только за полночь, когда он провожал её до дома и она совершенно бесстыдно первая поцеловала его, он почувствовал всю змеиную юркость её маленького тела. Их прощание затянулось, и, под какое-то сонное движение кленовых листьев и сладких слепых поцелуев, она прошептала ему «я буду твоей музой».
В её быстром и легкомысленном «ну, прощай», которое так не вязалось с только что данным обещанием принадлежать ему одному, он не увидел тогда ничего странного, но подумал, что уж больно она холодна. Он так был ошеломлён, очарован, как сказали бы пошляки околдован Музой, что играючи перескочил через свои холостяцкие принципы и даже очередной «творческий кризис» прошёл как-то незаметно.
Она была непоседа, ей постоянно нужны были встречи с людьми, вечное стремление увидеть всё и поговорить со всеми, она мало читала, а если и затихала в уголочке мастерской на пол часа, то это означало что она погружалась в глупый детектив. В ней была безалаберность и неряшливость во всём, она неумела готовить, и убеждала его что лучший способ сохранить молодость и красоту стать сыроедом, она накладывала на лицо маски из свежих огурцов и окончательно погубила любимый Костин столетник из которого выжимала сок и добавив в эту горечь мёда с лимоном пила эту гадость натощак. А то какие платья и немыслимые шляпы она носила вызывало недоумение не только у него. Он как-то посоветовал сменить её вечные балахоны на что-нибудь более приличное, но нарвался на такой отпор, что больше к этой теме не возвращался. При всём этом в ней была какая-то детскость, хрупкость и совершеннейшая неуверенность ни в себе, ни в завтрашнем дне. Общие темы и интересы долго не высвечивали, правда поначалу это было не важно и всё глохло в их страсти, и тем не менее он всё же иногда задавался вопросом почему она рядом, и за что он её любит.