Как Самуилыч мог вот так, вдруг, в излюбленных занятиях себе отказать? К примеру, как Самуилыч смог бы не выбрасывать остатки борща с балкона? Капуста из борща повисла на балконной решётке Афони? Так это проблема Афони, не Самуилыча. Нечего покупать такую решётку, за которую цепляются объедки. А если так уж хочется решётку только такую и никакую другую, то нечего жить под Самуилычем.
Борщ на решётке Афони в сравнении с остальными заскоками Самуилыча смотрелся сущей ерундой.
Самуилыч считал своим долгом в четыре утра развести под домом костерок, да сжечь весь тот мусор, что рассыпал ночной мусоровоз, когда опрокидывал контейнер в кузов. Афоня от дыма задыхается, не может спать? Так что, из-за этого недотроги Самуилыч должен целый день смотреть, как ветер гоняет по двору бумажки да пакеты?
Да и чем же ещё заняться Самуилычу на заслуженной пенсии, как не подогнать под дом автомобилиус, в далёкие семидесятые сработанный в славном Запорожье, да не начать греть мотор? Глушитель пробитый, грохот от выхлопа такой, что даст фору взлетающему вертолёту? Так на то он и мотор, чтобы дырчать. А кому звук из выхлопной трубы не нравился, Самуилыч врубал в авто радиоприёмник на полную. Ладно бы днём, а то ведь в три утра, когда отчаливал на рыбалку.
Дым, что по полчаса валил из выхлопной трубы автомобилиуса Самуилыча, травил не только Афоню. Да, Афоне перепадало больше других, потому как Самуилыч не прогревал движок раньше, чем прицелится выхлопной трубой в балкон Афони. Но дышать было нечем не одному Афоне. Все, кому посчастливилось жить на первом-втором этаже, вонь горелого моторного масла нюхали в принудительном порядке. А уж когда наступала осень, и Самуилыч принимался жечь опавшую листву… Я тоже посылал Самуилычу проклятья, каюсь.
Железный гараж, полученный за невесть какие заслуги перед партией, Самуилыч сдавал. Какая-никакая, а к пенсии прибавка. “Запорожец” Самуилыча хранился под окнами Афони. Однажды Афоня не выдержал, да задул выхлопную трубу автомобилиуса монтажной пеной. Задувал глубокой ночью, чтоб не засекли соседи. Мне в ту ночь не спалось. Сидел на балконе. Самуилыч выковыривал пену полдня. Матерился на весь двор. Афоня весь тот день светился от счастья как пацан, которому купили первый велик.
Ко всему прочему Самуилыч жил не один. С Самуилычем жил внучок. Вадик. Не пойму, почему Минздрав до сих пор не запретил таких вадиков рожать? Или хотя бы выделяли таким орлам жилье в горах да в пустынях, чтобы народ о них слыхом не слыхивал.
Вадик включал музон, где только “бум-бум-бум” и дюжина припевов, выставлял колонки в окно, выкручивал громкость на полную, а сам шёл пылесосить. Каково, а?
Подвигов во вред двору и соседям Вадик совершил не меньше чем Самуилыч. Оно и понятно. Нормального родительского воспитания Вадик не получил, потому как папаша Вадика – сын Самуилыча – склеил ласты от водки, мамаша откинула копыта от шприца с передозом. Оба родителя отправились в мир иной, когда Вадику стукнуло три. А вскорости из бабушек-дедушек у Вадика остался один Самуилыч. Потому Вадик с Самуилычем жил с раннего детства, а с кем поведёшься…
Как таких соседей любить? Ладно, с Вадика спрос был невелик, потому как пацану только-только стукнуло восемнадцать. А вот Самуилыч виделся мне и всему двору злодеем матёрым. А уж кем виделся Самуилыч Афоне, лучше умолчу.
В той или иной форме Афоня обещал Самуилыча лишить жизни чуть не через день. Об угрозах Афони знал весь дом. Да что там дом! Афонины угрозы слышал весь двор.
Поначалу двор будоражило каждое афонино выступление. Ещё бы! Такие стоэтажные маты, такие изощрённые пожелания скорейшей смерти услышишь не каждый день. Затем народ привык. Даже научился извлекать из афониных концертов пользу: учился ругаться с витиеватостями да ажурностями, на которые Афоня мастак. Уже через пару месяцев дворовые алкоголики матерились на качественно более высоком уровне.
Когда воспоминания полились рекой, я закрыл на смесителе кран. Имитация душа Шарко закончилась, а вместе с ней потускнели мемуары. Через миг я отогнал думы о Самуилыче и Афоне, послал похвалу своему умению управлять мыслями, потянулся за полотенцем.
Сверху донёсся вой. Я прислушался. Думал, что показалось. Вой повторился. Я решил, что или у меня со слухом проблемы, или выл Туз, охотничий пёс Самуилыча. Мне стало жутковато. Где-то я слышал, что когда собака воет, то это к покойнику.
Туз повыл с полминуты, умолк. Я таки дотянулся до полотенца, вытерся. Пока натягивал трусы, и не заметил, как мыслями вновь очутился рядом с Самуилычем, Афоней, ружьём, да воющим Тузом в придачу.
Я глянул на часы, отнял пару минут на последушевое вытирание-одевание, получил время, когда завыл Туз: пять минут одиннадцатого. Когда происходит нечто из ряда вон, я смотрю на часы. Рефлекс.