— Тсс, слушай про Полежаева, он же наш земляк был, жил в Мордовии! — одёргивает Оля.
И я слушаю, забыв проказы, про тяжкую судьбу поэта Полежаева.
— Тсс, как интересно про Лермонтова!
И я затаив дыхание слушаю про Лермонтова.
Замечательно преподавала нам русский язык и литературу Глафира Ефимовна.
Чтобы лучше усваивали красоту русского языка, она задавала нам заучивать наизусть много стихов. Оле это было легко — она их давно знала. У неё отец учитель в русской школе, мать тоже русская. А мне потрудней.
— Ну давай помогу, — говорила она. — Ты слушай, слушай и запоминай!
И, отведя меня в дальний угол двора, во время большой перемены начинала читать стихи. И всегда такое, что я рот раскрыв слушал и забывал побегать и поозорничать с ребятами.
А что Андрон? Андрон, видя, как меня Оля дисциплинирует, только посмеивался да пожёвывал. Его сосед по парте не приставал к нему со стихами, а кормил пряниками.
Ссора из-за Лермонтова
Однажды из-за стихов у нас с Олей произошёл ужасный спор. Она обожала Лермонтова и хотела, чтобы я выучил наизусть поэму «Мцыри». Но ведь это же для меня всё одно что гору сдвинуть! Я взмолился. Попросил задание полегче.
— Хочешь «Колыбельную»? Изволь! — И она насмешливо стала напевать:
Я хотел удрать, но она схватила меня за руку:
— Нет, ты послушай, какие прекрасные слова!
— А моя бабушка лучше пела. В нашей колыбельной песне слова сильней!
— Слова неграмотной бабушки лучше лермонтовских? Да как ты смеешь!.. — И Оля потащила меня к Глафире Ефимовне.
— Наши слова лучше, лучше! — упорствовал я.
И напел, как напевала мне бабушка.
— Ну и что же тут сказано! — выслушав, спросила Глафира Ефимовна: она по-мордовски знала плохо.
— А то, что нам понятней: «Спи, малютка, ночка очень тёмная, дай и мне поспать. Завтра я накормлю тебя вкусными лесными орешками. Поймаю тебе пташечку».
— А дальше что? — заинтересовалась Оля.
— А дальше про то, что изба наша плоха, отец погиб в бою и с войны не вернётся. Малютке надо вырастать сильным, чтобы защитить свою мать и свою родину.
— Слова очень хорошие, — сказала Глафира Ефимовна.
Она была всегда справедлива.
— А припев какой! Тю-тю, лю-лю, бай! — обрадовался я.
— Так, значит, по-твоему, Лермонтов сочинял хуже любой мордовской бабушки? Неправда!
Слёзы так и брызнули из Олиных глаз.
Она — в одну, я — в другую сторону. Оля обиделась за Лермонтова, я — за свою бабушку.
Тайна «Интернационала»
Мы с Глафирой Ефимовной очень огорчились. Я — тем, что напрасно поссорился, теперь мне совсем от Оли житья не будет, а Глафира Ефимовна — тем, что Оля показала себя такой невыдержанной.
Мне ночью плохо спалось. Как мы встретимся после такой ссоры? И вдруг вижу: бежит Оля весёлая и ещё издалека кричит:
— Извини меня, пожалуйста, Саша! Вчера я была неправа!
Я так удивился, у меня, наверно, был такой смешной вид, что Оля расхохоталась. И объяснила:
— Вчера я рассказала про нашу ссору отцу, и папа сказал: «Напрасный спор, у каждого народа своя колыбельная песня. И все они по-своему выражают прекрасное». Да, да, да! И знаешь, что ещё он сказал? Что слова лермонтовской колыбельной тоже народные, поэт назвал её «Казачья колыбельная». Интересно ведь?
— Очень интересно!
— Папа говорит, что даже «Интернационал» каждый народ поёт по-своему. Мотив один — пролетарской революции, а слова у каждого народа свои. Верно?
— Верно! — обрадовался я.
И как это я раньше не замечал? Ведь я знал два языка и мог петь «Интернационал» и русскими и мордовскими словами. И много раз певал и так и эдак и не замечал разницы. А разница была.
— Знаешь, Оля, по-русски: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов», а по-нашему: «Ой, вставайте, несчастные, вечно босиком ходящие, среди голодных самые голодные! Наши сердца, кипящие ненавистью, постоянно на битву нас зовут». Интересно?
— Ой, как интересно, Саша! Наверно, и у немцев, и у французов, и у англичан тоже есть свои слова для «Интернационала»? Давай научимся многим-многим языкам!
— Давай, Оля!
На этом мы помирились. И в знак примирения стали петь «Интернационал». Оля по-мордовски, я по-русски. В знак вечной дружбы.