Мы обошли село.
— Невдалеке должна быть геодезическая вышка, — зашептал я. — Нам бы выйти на нее. А там — строго на север и — Шилинка.
Под утро мы разыскали свою группу в лощине возле Шилинки, да и то благодаря стараниям Анисименко. Он еще ночью во все концы разослал поисковые группы, они-то и собирали рассеявшуюся колонну. Нас встретил и привел к месту сбора Вася Дмитриев. Балашова среди партизан не было. Он передал через посыльного, что возвращается с Плехотиным в Герасимовку, в штаб отряда. Идти с нами в Хинель у него отпала охота.
— Надо очистить группу от чужаков, — сразу же заявил Наумов комиссару. — И подготовить другой маршрут. О Плехотине сообщим специальным донесением из Хинели, поскольку Балашов увел его.
Мы выступили вторично. В селе объявили, что возвращаемся в Герасимовку — в Хинель-де не пробиться. О том, что произошло на ночном поле, никто толком так и не узнал.
Первые несколько километров мы действительно шли на Герасимовку, потом резко свернули на юг. Шли безостановочно — оврагами и балками. Без пищи и курева. А до «зимних квартир» — хинельского лесокомбината — оставалось еще не менее десяти-пятнадцати километров. Мы явно не рассчитали сил. Выход был один — дать людям отдых и хорошенько накормить их. А чем? Нам выдали на дорогу более чем скромный паек: предполагалось, что идем в «сытые» места.
В балке, где остановились, было темно и сыро. Наумов подозвал меня:
— Надо добыть продовольствие и доставить в Хинельский лес. — Капитан осунулся, выглядел донельзя усталым, как, впрочем, и все мы. — Действуй, лейтенант. Возьми своих разведчиков и действуй! Выступите после обеда. А мы потихоньку двинемся в Хинель. На опушке леса будет оставлен «маяком» Коля Коршок. Он хлопец толковый, все стежки-дорожки в лесу знает…
Калганов, Дмитриев и я, три мушкетера, как в шутку прозвали нас партизаны, облачились в немецкие мундиры, нацепили для солидности медали. Выбрались из балки на дорогу и направились в село, что виднелось неподалеку.
План был прост, но не без риска. Если в селе вражеского гарнизона нет, у местных полицаев реквизируем скот, а заодно добудем и хлеба. На партизанском лексиконе такая операция называется «бомбежкой».
— А если в селе немцы? — размышляет вслух Калганов. — Ведь ни документов немецких у нас нет, ни автоматов, чтобы отбиться. — Он презрительно забрасывает за спину мадьярскую винтовку. — Этими пукалками много не навоюешь! Да и языком не ахти как владеем. Только вот Вася и знает как надо…
— Если в селе немцы, то хватай ноги в руки и… дай бог тягу!
— Немцев здесь не должно быть, — тихо отзывается на мою реплику Вася. — Мадьяр — тоже. Они ближе к брянскому краю держатся. «Осадная» армия осталась далеко позади…
Мы устало плетемся по дороге. Каждый шаг дается с усилием. Калганов отстал, продолжая рассуждать про себя.
— Ты что, Коля, заклинания шепчешь? — спрашивает его Дмитриев.
— Молитвы читает, чтобы «мимо пронесло!» — пытаюсь шутить я.
— Нет, лейтенант. Я вот думаю… — Калганов догоняет нас — Я думаю: война…
— Война — это риск, — вмешивается Дмитриев. — Особенно для нас, разведчиков. Но риск не бестолковый, а… разумный, что ли. Не голый, одним словом. Война — это риск, осторожность и хладнокровие…
Солнце клонилось к закату, когда мы подошли к околице. Возле крайней избы, впритык к ней, виднелся бункер. На горбатой насыпи у пулемета лежало трое. Судя по всему — полицаи.
— Хлопцы говорили, будто здешние полицаи не шибко заядлые, — заметил Калганов. — Но лучше глазу без бельма, а селу — без полицая.
Один из караульных, в серых залатанных штанах, с черными армейскими обмотками на ногах, нырнул в бункер. Оттуда, позевывая, показались еще несколько человек.
— Силы складываются не в нашу пользу, — шепчет Дмитриев. — Хорошо, если только эти. Без немцев и мадьяр…
Калганов беспечно махнул рукой. В минуты опасности он преображался, куда девались все его сомнения.
— Не робей, воробей, сейчас все как по нотам разыграем!
Подошли к бункеру. Калганов озорно выкрикнул:
— Гутен моргай!
В ответ нестройные голоса полицаев:
— Здорово!
— Здрассьте!
И только один, самый усердный, оказавшийся старостой, попытался ответить уставным «Здравия желаем!»
— Ну и сбро-о-од! — поморщился Дмитриев.
— Для нас к лучшему, — по-мордовски отвечаю ему. — Познакомься со старостой, отправляйся с ним в село, отбери скот и весь запас печеного хлеба у него, потом — у всех полицаев. Староста после «бомбежки» не пощадит своих подчиненных — сам все выскребет… — Вася утвердительно наклоняет голову в знак того, что понял. — Мы с Калгановым остаемся здесь, как твое боевое обеспечение… В случае опасности даем два выстрела. По этому сигналу самостоятельно выбирайся из села. Встречаемся, как условились, в Хинельском лесу. Действуй!..
— Чего они гыргочут? — спросил полицай в обмотках.
Он здесь старший и держится довольно независимо. У него здоровенный носище, свернутый набок. Будто однажды унюхал что-то такое, от чего раз и навсегда отвернулся в сторону. Я его про себя окрестил Носатым.
— Чего гыргочут? — переспросил Калганов. — Ругаются. Форма ваша не нравится. И стоите перед начальством, будто уголовники, а не полицаи — краса и гордость германской армии, надежда и оплот фюрера.
— Так и говорят? — недоверчиво справился Носатый и гордо выпятил чахлую грудь.
— А как же? Вот этот, — он показал на меня, — злой, как черт. Любит, чтобы его уважали. — Не дав опомниться полицаям, которые с видимым интересом слушали беседу, Калганов уточнил: — Гарнизон весь налицо?.. Или резервы с похмелья дрыхнут?
— В селе есть полдесятка. По домам сидят. Ночью-то в засаду да в патрули идти. Вот и отдыхают…
— Все местные, значит?
— Все свои. Начальник был присланный, так его партизаны прикончили. Зимой еще. Другого не дают. Вот сами и управляемся. Выкручивайся, как хочешь! — Носатый недовольно засопел.
— Да-а, дела ваши неважные, — посочувствовал Калганов.
— Хуже некуда. А вы… по какой надобности к нам? — осторожно поинтересовался староста. До сих пор он безмолвно стоял, внимательно присматриваясь к нам.
— Мы-то?.. Мы по ин-тен-дант-ской части. Слыхал, голова-елова, что это такое?
— А как же!
— Тогда тащи шнапсу. Для знакомства… Или все вылакали?
— Кажись, трошки осталось, — нехотя признался староста и повернулся к Носатому. — Вынесь-ка, Микита, что там есть из горючего и другого прочего.
Носатый метнулся в бункер, как суслик в нору. Вскоре оттуда показалась взлохмаченная голова.
— Держи.
Калганов принял бутылку с мутной самогонкой, несколько помятых заплесневелых соленых огруцов и ломоть черствого хлеба.
— Не богато, да черт с вами. С паршивой овцы — хоть шерсти клок. — Он в два глотка опорожнил стакан.
Дмитриев недовольно поглядел на закуску.
— Млеко, яйки, шпиг надо!..
— Нету, пан, ни шпиг, ни яйки… А млеко не идет к самогону.
Дмитриев, не слушая старосту, с отвращением отвел в сторону стакан. Носатый протянул его мне.
— Тринке шнапс, пан.
Я принял стакан. Понюхав, выплеснул самогон под ноги полицаю. Тот вскипел:
— Такое добро не пожалел, нос воротит. Тоже мне, барин вонючий. — Последнее слово Носатый произнес шепотом.
Калганов подмигнул шельмоватым глазом:
— Я же говорил, с этим хлыщом шутки плохи. Зараза.
Носатый обиженно сопел:
— Я как человеку, от души оторвал. А он… — После некоторого колебания спросил у Калганова: — Слышь, парень, а ведь ты, кажись, наш — русский… Или из цыган? Обличьем-то черный да кучерявый… Ловок по-нашему балачки разводить. Откуда сам?