Я вмешиваюсь в разговор, перебиваю Носатого:
— Отвлекай их, Николай, а ты, Вася, отправляйся со старостой в село. Действуй быстрее.
— Спрашиваешь, откуда я? — повернулся Калганов к Носатому. — Есть такая страна — Мордовия… Там я рожден. И автогеография моя — богатейшая. По всем европейским частям прошел. Во, голова-елова! Где только ни побывал, чего ни повидал… Приходилось и по крестьянскому делу работать — комбайны водить. И на границе службу нести — Родину охранять.
Полицаи переглянулись.
— До войны еще было. Около Каменец-Подольского. Стою это я на границе, рубежи священные-охраняю. Ночь… Густая, как тесто. Духота — не продохнешь… Откуда взялся — вот он, дождь! Не дождь, а вернее сказать — ливень. Потоп всемирный! Темным-темно. А дождь хлещет, гром гремит. Чисто корпусная артиллерия с открытых позиций лупит. Вдруг — молния. Ка-а-ак шарахнет! И прямо — в штык! Он сразу накалился докрасна. Винтовка жаром пышет, руки печет. И держать трудно, и бросать нельзя: граница мне доверена.
Полицаи хохочут.
— Вот загиба-а-ет!
— Чего ржете? — сердится Калганов. И непонятно: в шутку он это или всерьез. — Темнота вы, как я погляжу. — Он взял из рук Носатого кисет, свернул цигарку, а кисет положил в свой карман. На протестующий жест полицая показал пудовый кулачище. — Ты тоже берешь то, чего не клал, пожинаешь, чего не сеял. Так что слушай да помалкивай. — Сделал глубокую затяжку, выпустил из ноздрей султаны дыма. Вася Дмитриев зашел к старосте, а я, присев возле бункера, писал в своем блокноте.
— Вот ты, с носом который, — обратился Калганов к старшему полицаю, — рыбачил когда-нибудь?
Носатый посмотрел на Николая:
— Приходилось. А что?
— То-то, что приходилось. А как оно приходилось? На заячий хвост, к примеру, рыбачил? Нет?.. Какой же ты тогда рыбак? Вот у меня было… Постой, где же это было? Ну да, конечно же, на Суре. Река на рыбу богатейшая. Особливо сомов много: тыщи!.. И еще, кажись, больше! На всю Мордовию славятся.
Носатый недоверчиво хмыкнул:
— На заячий хвост?
— Не перебивай, голова-елова. Слушай и на ус мотай: пригодится. — Калганов перехватил мой взгляд и протянул кисет. — Кури и делай вид, будто не нравится: не привык к такой собачьей отраве, как полицейский самосад… Просто из любопытства взял.
Я свернул неуклюжую с виду, но зато приличную по размерам цигарку. Щелкнул великолепной, в виде пистолета, трофейной зажигалкой. Кашлянул…
Калганов продолжал:
— Как раз сенокос был. Собрались мы трое дружков под вечер порыбачить. С устатку ухи похлебать. Ну, и… — Калганов подмигнул, — и пузыречек раздавить. Крючок у меня нашелся в фуражке. Якорь-тройник. И шнур запасной: с лаптя оборку снял. А вот лодки нет. Давай, думаем, на бревно сядем, верхом. После сплава много их на берегу остается. Выбрали бревно потолще, спихнули в воду. Я сижу на конце бревна, удилищем кручу. А на крючке заячий хвост привязан. Нарочно из дому захватил. Да еще мазью специальной смазал — «рыболином» называется… Кручу удилищем, а заячий хвост то по воде ударит, то в воздух взовьется. Доплыли до омута. Там сомов — страсть много. И крупные. Бывало, девок за ноги хватали, когда те далеко заплывали…
Вдруг — хвать! Клюнуло. Я очутился в воде. Стащил сомина с бревна вместе с удилищем и этим самым… хвостом. Приятели мои орут: «Спасите!..» Я кричу: «Караул!..» А чертов сомина обороты прибавляет, что твой катер на гонках. — Калганов вытер взмокший лоб. — Да-а… Проскочили мимо бревна, только свист идет. Ухватиться не успел — далековато было. Сом на глубину пошел, меня за собой тянет. А руки разжать да удилище выпустить — не догадаюсь. Вроде контузило меня: ненормальным стал. Со страху, должно. Сомище тянет в воду, а я его выуживаю из воды.
Пусть, думаю, воздуху глотнет, сразу прыти поубавится. Он, шельмец, не поддается: дома у себя. Сам хозяин. И командует, как ему надо. Чую — воды я хлебнул. Не в том горлышке забулькало. Пузыри начал пускать… Тону… И тут вроде просветление на меня нашло: дай, думаю, напугаю его, черта: с ближней дистанции по морде шарахну. А то разыгрался очень… Перебираю потихоньку руками, подтягиваю к себе. Очутились мы — морда к морде. Сом как глянул на меня, глазищем подмигнул с ехидцей и пасть раскрыл: печенки видно! Не нутрё, а… цистерна!:. Трое таких, как я, влезут да еще на двоих местечко останется.
«Пропал! — думаю себе. — Начисто и окончательно!..» Отходную собрался читать — слова все вылетели. Да-а… Рванул за шнур из последних сил и уж не помню, как это я на окаянном сомище верхом оказался. За шнур, как за уздечку держусь. Тяну вверх, нырять не даю. Даже управлять пробую. Дерну влево — сом влево поворачивает. Поведу шнуром вправо — вправо идет. Сопротивляться станет, я ему по морде кулаком! Он только головой мотает да хвостом крутит!..
— Ну а дальше? — нетерпеливо спрашивает Носатый.
— Дальше?.. Дальше… — Калганов хлопнул Носатого так, что тот присел. — Разогнал я того сома да прямо на берег и вылетел. Фунта четыре весил!.. Во, голова-елова!
Между тем у старосты все происходило так, как мы и наметили. Дмитриев напрямик поставил вопрос: как полицаи и староста относятся к новому порядку?
Те угодливо ответили, что «и душой, и телом».
— Так вот, господа, — гнул свою линию Вася. — Надо доказать, что вы ничего не жалеете для укрепления нашего режима, добровольно отдаете весь свой скот нашей армии во имя близкой победы… А скот господам полицейским потом фюрер вернет сторицей..
Лица полицаев все более удлинялись: не очень их устраивали доводы Дмитриева. Но тот не дал им возможности долго размышлять. Вместе с хозяевами пошел по дворам и стал выгонять скот на улицу.
— Сами теперь и гоните через село, — распорядился он. — Агитация — сильная вещь. Она должна быть наглядной.
— Ну как, орлы? — весело скалил зубы Калганов, встречая полицаев вместе с их живностью. — Все у вас в порядке?
— А как же? — вопросом на вопрос отвечал по-мордовски Дмитриев. — Давай теперь этих обработаем.
— Чего это он? — любопытствовал Носатый. Он еще не догадывался о том, что происходило в селе.
— А того, голова-елова, не развешивай уши… Где ты живешь? В той хате? Пошли. Давай, давай, шевели рогами! Не на хвост рыбачить будем. Тут по-другому — копыта требуются! — Калганов взял под руку Носатого, повел за собой. — Сейчас улов будем по ногам определять. Не знаешь как? Научу… Значит, так. — Калганов зашел с Носатым в хлев. Считает вслух. — Две, три, четыре ноги… Всего двенадцать ног. Чтобы узнать, сколько будет голов, надо двенадцать разделить на четыре. Всего с твоего двора в пользу нашей армии берется три головы: одна голова — коровья, другая — телочкина, третья — кабанчика. Четвертая голова — твоя — погонит этих трех. Живо, живо, друг-полицай! Покажи, как любишь немцев. Делом доказывай, не словами!..
Тощая и длинная, как жердь, жена полицая с причитаниями выскочила из хаты, уцепилась за буренку: «Не дам!» — Носатый зло отшвырнул ее:
— Исчезни, холера! Тут не только корову, скоро самого веревкой обратают да и погонят со двора!..
Когда наступили зыбкие сумерки, по дороге на Севск выехала подвода. Следом уныло тащились полицейские, погоняя коров. Носатый зло нахлестывал отставшую буренку.
— Вот жизня собачья, пропади она пропадом! Свою корову сам же и гони черт знает куда, на ночь глядя! Да еще эту дубину тащи, как будто нельзя было на повозку положить. — Он перекинул пулемет на другое плечо. Вытирая пот, Носатый догнал повозку, молча сунул Калганову оружие.
— Ты чего? — удивился Калганов.
— Возись сам с этой дурой. А с меня хватит: всю шею намылила!..
— Умаялся, миляга? — ржал Калганов. — Служба, голова-елова. Сам выбирал.
— Останавливай, Николай, — сказал я.
Полицаи обступили телегу, на которой сидели мы втроем на остывающих свиных тушах. Там же лежали связанные бараны и две телушки.