— Это ты от зависти, — огрызался Мешков.
— Не твои они, на колхозной земле два года. Траву медоносную заставлял сеять для них. И Шихранова втянул. А потом ему кукиш показал.
Но Мешков знал, чем кого взять. Вынул на всякий случай припасенную початую поллитровку, поднес к лицу Маськина. Тот быстро учуял запах водки, схватил посуду, словно голодный кусок хлеба, жадно стал тянуть.
— Кум, не всю пей, мне оставь, — попросил Мешков.
— Тебе нельзя, пчелы сивуху не любят, — пробормотал Маськин. Он отдал остаток Мешкову и, свернувшись, лег на землю.
— Кум Иван, вставай, люди увидят, Салмин узнает. Скажут, в поле в страду водку распивают. В газете учительница разрисует. Пошли.
Маськин наконец поднялся и пошел, качаясь как стебель подсолнуха на ветру, стал подталкивать тележку. Однако всю дорогу ругал дружка. Так они вошли в село. Мешков торопил, Маськин же все ворчал себе под нос, но, по-видимому, решил скорее достичь обещанной награды в вовсю старался. Вот он нажал на палку, да так, что она треснула, — потерял равновесие, головой стукнулся об улей. Летка открылась. Пчелы стали вылетать из улья, яростно нападая на всех, кто попадался на их пути. А попалось стадо телят.
— Плаги-ака переезжает на ферму! Вот на тележку сундуки свои нагромоздила, — говорили друг другу ребятишки, приняв Маськина за старуху. — Сама вон толкает.
— Какая я вам Плаги-ака, — проворчал Маськин, отбегая в сторону. Телята, преследуемые пчелами, заметались, повернули назад, опрокинули Маськина, перепрыгивали через него. Начался страшный переполох. Телята, задрав хвосты, перегоняя друг друга, мыча бегали по улицам. Пастух Кутр Кузьма и подпаски не знали, что делать. С великим трудом им удалось перегородить телятам дорогу и повернуть их на улицу, ведущую к пруду, в шутку названному «гэсом Савки Мгди». Мгди как раз возился у своей запруды, увидев стадо, взял в руку длинную хворостину, стал ею размахивать, кричал пастухам:
— Куда гоните? Опять все нарушите!
Бычок серой мышастой масти, покрупнее остальных, косясь и показывая рожки, задрав хвост как всамделишный бык, с ревом понесся прямо на Мгди. Старик попятился, не удержался, бултыхнулся в воду, пошел ко дну, потом вынырнул. С трудом старика вытащили на берег. Его и без того жиденькая бородка стала будто короткий пучок кудели, старая шерстяная шляпа, каким-то чудом удержавшаяся на голове, сморщилась, как увядший лист лопуха на солнцепеке, сползла на глаза.
— Ой, в своем гэсе чуть не утопили! — жалобно проговорил он. А когда вспомнил, что в пруду осталась его трубка с медной головкой, чуть не заплакал. — Трубка-то подарена знакомым из самих Чебоксар. Пруд еще комиссия не приняла, а ты, Кузьма, чего наделал? Нашу буйную Тельцу прудить — это тебе не телят пасти.
— А у меня шляпа куда-то запропастилась. Тоже подарок, — спохватился пастух. — Наверное, ты своей хворостиной смахнул в воду. Я и не заметил.
Но ему объяснили, что по улице он бежал уже без шляпы, — значит, в воду она упасть не могла.
— Микита Савельич, ты же недавно в поле суслоны поправлял. Когда же успел в пруду искупаться? — удивленно спрашивали прохожие.
— Что же мне теперь, на боку лежать? Там кончил, сюда пришел. Пруд обчественный, эккей. Молодежь песенку сочинила, называет моим гэсом. Пусть тешится. А вот чуть в нем не утонул… Не помню, когда в реке последний раз купался. Что я вам, спортсмен какой? Утону — каково моей старухе будет, — растерянно говорил старик. Он засеменил по улице, с одежды его еще часто капало.
— Дедушка, подождите! — вслед ему закричал Педер-подпасок. Он бежал тоже весь мокрый, в одних трусиках, — догнал, сунул в руку старику медную трубку. — Я нырял-нырял и нашел, не тужите.
— Эй, да ты молодец, эккей, настоящий пионер. Ладно уж, передай свату Кузьме — не серчаю я на него. — Старик погладил свою трубку, спрятал ее на самое дно кармана, пощупал, надежно ли, и, оставляя мокрые следы на пыльной дороге, пошел домой.
Трудовой день миновал. Люди возвратились с полей, торопясь поужинали. В домах стали гаснуть одна за другой лампы. Но не гас огонь в избе Спани. Она давно сварила ужин, расставила тарелки — три тарелки для супа и три ложки положила. «Вдруг явится сношенька. Неудобно потом ей подавать», — рассуждала она сама с собой. Подошла к окну, дотронулась до старых косяков, во многих местах изъеденных короедом, подумала горько: «Неужто не вернется? И сынок молчит. С кем же поговорить-то?.. Оконные занавески с собой унесла. Ой, как тяжело. А может, к свахе пойти? Поговорить по душам».
Она оделась, повязалась шалью и пошла, часто спотыкаясь, поддерживая тяжелую голову рукой.