Он нагнулся, погладил красноватую щетинку и, улыбаясь, пошел дальше.
Около трактора возился Прухха. Он весь был вымазан автолом, поэтому не хотел подать руки, но Ванюш руку ему пожал.
Прухха вначале смотрел безразлично, постукивал молотком по крылу трактора. Сплюнул:
— На старой кляче далеко не ускачешь. Был бы я в другом колхозе, получил бы новый.
— А почему в другом? И нам дадут.
— Жди, так и дали, — усмехнулся Прухха. — Не дадут, и ты знаешь почему.
— Я не знаю.
— Признаться не хочешь… Потому что вы с Салминым всех настроили против Шургел. Вас даже товарищ Митин не поддерживает. Да и не только это. Набедокурили вы достаточно.
— Например?
— Вон за поздний сев мне из-за тебя досталось, обвинили, будто я трактор поломал, из-за халатности не пахал вовремя, — сказал Прухха озлобленно. — Выговор влепили… А ты все подстраиваешь, чтобы я из села ушел, чтоб тебе вольно было развращать честных девушек.
— Кого же? — изумился Ванюш.
— Кого — сам знаешь. Жену выгнал, выжил из деревни. Теперь-то она на тебя плюет, ну и тебе на нее наплевать. За другими ухлестываешь. Все девушки тебе, как султану, служат. Это разве спроста? Понимающие мужики и бабы поопытнее говорят: неспроста… Зачем потребовали Прась в село? — спросил он мрачно и требовательно.
— А затем, что она училась на колхозные средства, должна к нам и вернуться. Да и человек она надежный, хороший.
— Ты хочешь, чтобы она стала перед тобой как лист перед травой! Мне все вчера порассказали. — Прухха бросил гаечный ключ на землю, сказал, не глядя на Ванюша: — Ладно, уйду я из села. Пользуйся, петух-батюшка. Нам общественных девок не нужно.
Ванюшу стало гадко и вместе с тем тоскливо. Он ответил сдержанно:
— Девушек обижать как можешь! Они чисты как цветы. И жену я ни на кого не сменяю… А тебе уходить незачем, мы с тобой тут родились, выросли. Стыдно тебе, если родное село бросаешь!
И он пошел прочь.
— А жена твоя теперь тю-тю, поминай как звали! — зло захохотал вслед ему Прухха.
…Через два дня Ванюш получил от Сухви письмо. Он держал в руке невзрачный на вид, серенький конверт, боялся его распечатать. Это был ответ на его третье письмо. Сухви писала:
«Товарищ Ерусланов, вы о моем возвращении в деревню и мысли не держите. Пока не работаю. Вечерами хожу учиться. Ругаю себя. Была я дурой из дур. Прихварываю, почему — сам знаешь». И внизу подпись: «Силькина».
Ванюш подумал: прихварывает, — значит, ничего еще не сделала. И тут же обрадовался: «Значит, скоро родит». Может, дочку родит, такую же кудрявую, черноглазую, как сама. И деньги ему не вернула. Не голодает, значит. В Буинске он продал свой выходной костюм, послал ей на дорогу. Ванюш задумался. «Посылку надо собрать ей хорошую. Вот что, — решил он. — Раз не хочет приезжать, пусть хоть питается как следует». Об унижении он и не думал — очень любил.
Спани немоглось, она лежала на кровати, молчала, смотрела на сына. Ни о чем не спросила. Видно, плохо пишет сноха, а то бы рассказал Ванюш.
— Сынок, съезди ты к ней, поговори, — сказала она настойчиво. — Если надо будет, переезжай к ней. Она, говорят, на артистку учится. Может, поумнеет. Может, приехать согласится.
— Мама, я ведь сказал тебе — из деревни никуда. С тобой останусь.
— Ладно, сынок, не буду больше тревожить тебя.
В дверь постучали. Ванюш открыл. В избу вошла фельдшерица Анук, принесла лекарство. Девушка прошла к Спани, осмотрела ее, просила не расстраиваться.
— О ней старайтесь не думать, — шепнула она Спани. И, заметив на столе письмо, добавила: — Все мы ее ругаем, стыдно ей, вот она и не приезжает. Мы ей напишем такое письмо, что она места себе не найдет.
Ванюш попросил не делать этого. Может, она и в самом деле больна. Надо дать человеку самому разобраться во всем. Это в любом случае.
По дороге от Спани к медпункту фельдшерица нагнала Манюк. Анук рассказала, что Ванюш получил письмо от жены, и, видно, плохое.
— Я бы на месте Ванюша вот столечко, — Манюк показала краешек ногтя, — не стала бы тужить из-за нее!
— Но он же в ней души не чает, — сказала Анук, — ты просто очень молодая еще, не понимаешь любовь. А Сухви на все Тыхырьялы одна. И посмотришь, она станет знаменитой артисткой.
— Моя мать говорит — Сухви заворожили. — Манюк сделала большие глаза. — А я не верю, она ему мстит за то, что за ней в город не побежал. Он прав: раз она станет артисткой, будет по свету колесить. Не понравился один город, давай в другой, потом в Москву захочет. Как будто в деревнях не любят петь или слушать хорошую песню! Ей вовсе не надо было замуж выходить. Она раньше знала, что не останется в деревне жить, а вышла. Почему?