Сухви обмерла.
А вечером почтальон принес письмо. Подружки писали, и Прась бесстыжая. Все соперницы, все ее гибели ждут. Ругают ругательски: за донос и за все, что она Ванюшу сделала. Говорят, что все клевета и ложь, чему она поверила. Да не верит им Сухви. Их ли дело вмешиваться? А в конце пишут, чтобы приехала, простят ей все, и не упомянут, и не упрекнут.
Они еще ей прощать будут!.. И Прась туда же! Да будь они все прокляты! И как они все порадуются, когда она дурачка родит. Будет он бегать босиком по снегу в одной рубашке да мычать, деревенский дурачок! А их мальчишки здоровые в него грязью кидать да сажей пачкать будут.
Нет, лучше ей сейчас умереть. Лучше сейчас… сейчас…
…Где же это она, где она? Или умерла уже…
Поздно ночью в окошко Еруслановых заколотили так, что затряслась старая рама. Потом стали стучать в дверь и опять в окно. Метался кто-то сполошно и плакал, слыхать.
Спани не успела подбежать к двери. Ванюш в один прыжок был на пороге, распахнул дверь настежь. В избу ворвалась растрепанная, плачущая женщина.
Нет, это была не Сухви. В волнении они не сразу узнали Анись. Только и могли понять — скорее, скорее… Сухви… Беда…
Спани опустилась на пол. Схватилась за щеки.
Ванюш дрожащими руками одевался. Ни о чем не спрашивал. Схватил Анись за руку, приказал замолчать. Добежали до гаража, Ванюш объяснил сторожу, что беда, мол. Втолкнул Анись в кабину, рванул с места вихрем.
По дороге Анись сквозь слезы все рассказала: как сговорились и ее припугнули и она промолчала, когда про нее и про Ванюша врали. Боялась, что они ее жениху про нее плохое наговорят, а может, и из зависти молчала, а может, и из ревности тоже. Нравился он ей, Ванюш, что греха таить. Да и всем нравился. Теперь-то она, Анись, устроилась и мужа уважает, а тогда злая была и боялась всех.
Ванюш только зубы сжимал, так что челюсти сводило. Молчал, не перебивал.
А вот теперь Анись услышала про беду. И бросили все Сухви. Может, уже и нет ее в живых, не увидят ее. Они ведь такие — концы в воду и сами убегут. А где это все сделали — она знает. Адреса не знает, но не собьется. Водили ее туда. Чуть живая ушла. Да и шкуру сняли, до сих пор все в долгу у них. Узнала же она про беду случайно. Принесла Люле деньги, решила весь долг выплатить и подслушала ее разговор с Чегесь. Показываться им не стала. Скорее на попутных машинах до Шургел добралась.
…Они долго ездили по темным улицам. Наконец Анись признала вросшую в землю избушку на окраине города. Ванюш выключил фары, остановил машину, постучал в дверь. Никто не ответил. Света в окнах не было. Избушка стояла далеко от других домов.
Он осветил спичкой дверь. В пробое висел ржавый замок, — видно, давно его не открывали. Окна были крест-накрест забиты досками.
«Тут, тут, — шептала Анись. — Тут она, со двора пойдем».
Забор был крепок и высок, ворота и калитка новые, заперты.
Ванюш перелез через забор, открыл калитку, впустил дрожащую Анись.
Они нашли маленькую дверь со двора. Тоже была заперта, видно изнутри.
«Не стучи, не стучи…» — удержала его Анись.
На дворе было тихо и лунно. И кругом было тихо. Ни одна собака не лаяла.
Анись потянула его к летней кухне или погребице. Подергала дверь. Дверь оказалась завязанной снаружи на веревочку. Ванюш дернул, открыл, на него пахнуло сыростью. Было темно, затхло, и к запаху земли, плесени, старой соломы примешивался другой, сладковатый, душный запах…
Ванюш заметался, как слепой, вдоль стен и попал рукой, наткнулся на тряпку, не то одеяло. Рванул.
В низкое оконце хлынул голубой, чистый, холодный свет луны. Сразу залил все. И на столе или козлах, ничем не прикрытая, лежала она, белая и недвижная, с запрокинутым прекрасным и равнодушным лицом.
Ванюш бросился к ней, заслонил, нагнулся.
— Ванюш пришел… — она не удивилась, не спросила, а сказала тихо и равнодушно: — Ванюш пришел… — И так же равнодушно: — Это я умерла?.. Я тебя люблю, Ваня. Тебя одного…
Ванюш окутал ее тряпками, какие нашлись, завернул, стараясь не потревожить, понес осторожно, уложил на сиденье так, чтобы голова ее легла ему на колени. Анись сказал сурово, чтобы села в кузов или шла домой, если хочет. Она затрясла головой, полезла в кузов, повторяя невнятно: «Я все скажу, я им покажу теперь…»
Ехали медленно-медленно, будто в последний путь. Сухви не стонала.
«Вот мы и вместе. Опять вместе… — повторял про себя Ванюш, и ничего не видел, и все старался, чтобы на нее не падали слезы. — А куда же они е г о - т о, ребенка живого…»