— Товарищ Ерусланов, — обратился он к Ванюшу, — не согласитесь ли проехать с нами до фермы, а затем доставим вас в деревню. — И он улыбнулся.
Ванюш растерялся, а Ильин, величая его теперь серьезно и уважительно Иваном Петровичем, рассказал, что видел в городе парторга Салмина и расспросил о Ванюше, узнал, что Ванюш до армии кончил три курса веттехникума.
Ферма, как называли ее кратко МТФ, стояла на окраине села, на берегу речки Тельцы. Постройки были старенькие, неоднотипные, собранные из разных конюшен да хлевов еще в первые годы коллективизации. Покрыты они были соломой, и потому крыша напоминала вершину невысокой горки и, будто вправду горка, поросла местами лебедой и полынью.
— Товарищ Ерусланов, — сказал Ильин, когда они обошли конюшни и вышли во двор фермы, — в народе нашем говорят: осень обильна, — а я что-то не вижу этого обилия на вашей ферме. — Он показал на тощую корову бурой масти, подошел к ней, ласково почесал между ушами, тяжело вздохнул.
— Еще бы, — сказал Ванюш, — она ведь сама не жалуется, бедная. Смотрите, глаза-то, глаза покорные, безответные…
— Любите вы их? — спросил Ильин.
— Люблю, Степан Николаевич, жалею и почитаю, — серьезно, почти торжественно ответил Ванюш.
Помолчали. Ильин сказал, протягивая руку:
— Можно считать, что мы с вами знакомы, Иван Петрович. Я буду ждать вас завтра утром в райкоме. Хорошо, если приедете пораньше, даже до девяти утра. Жду.
Он посмотрел на Ванюша испытующе, склонив голову к левому плечу.
Ванюш чуть было не козырнул по солдатской привычке, Ильин это заметил и усмехнулся:
— Значит, можно надеяться, раз вы по-солдатски приняли мою просьбу.
Утром Ванюш стал собираться в город.
— Сынок, зачем это тебя самый старший пригласил? — который уже раз с тревогой спрашивала мать.
— Товарищ Ильин не сказал прямо, но, думаю, работу хотят дать какую-то. Думаю, к добру зовут.
— Может, об отце что-нибудь… — голос матери дрогнул. — Я всю ночь глаз не сомкнула, думала: не успел приехать, не успел со мной словом обмолвиться, и уже в район вызывают.
— Не беспокойся, мама. Там, в городе, Салмин.
Спани — так звали мать Ванюша, — услышав фамилию Салмина, немного успокоилась. Она смотрела безотрывно вслед сыну, а он широкими солдатскими шагами уходил по большаку. Ветер раздувал полы шинели. Задумалась она, вспомнила детство сына, вспомнила, как растила его, сироту, и как трудно было ей в те годы. Заплакала мать и пошла. Шла она задами, чтобы никто не заметил ее слез. Вошла в конюшню, прислонилась к бревенчатой стенке.
Спани почти полгода работала на ферме дояркой. Тихая, добрая, робкая, не помнит она, чтоб в жизни с кем-нибудь поругалась. Не умела она мстить, сквернословить. Как спокойная лошадь, запряженная в тяжелый воз, работала она и работала безотказно, без жалоб. Нельзя сказать, что она со всеми соглашалась. Хотелось иногда возразить, да кто с ней посчитается… Эх, лучше уж не думать. Зачем, почему посадили мужа? Она не знает. Может, лишнее что сказал Педер? Да нет, быть не могло. Первым в колхоз записался. Откуда такая напасть пришла, кто его погубил? А ведь погубил же кто-то…
В народе говорят: злое слово голову сечет. Так кто же сказал это злое слово?
В тот тяжкий день, ближе к вечеру, Педер готовил месиво для лошадей. Его попросили выйти из конюшни. Он обомлел, увидев перед собой темную закрытую машину. Не успел опомниться, не успел слова сказать — толкнули и захлопнули железную дверку. Кто-то сердито буркнул: «Контра!»
С тех пор он исчез, словно сквозь землю провалился. Спани осталась с трехлетним сыном. К ней и ходить перестали, даже боялись встречаться, — летом травой зарастала тропа к дому, а зимой снегом ее засыпало. Только в сумерки, бывало, или ночью заглянет редкий человек. Жила Спани бедно, единственное утешение было — сын. Рос он некапризным, скоро стал помогать матери по дому и жаловался только, почему мальчишки с ним не играют. Спани успокаивала как могла. Не объяснишь ведь, да и что она сама понимала? Только драться строго-настрого запретила.
— А если они меня называют контрой? — спрашивал сын. — Мне их тоже можно назвать?
— Нельзя тебе. Ты еще маленький, не понимаешь. Они тоже маленькие. Подрастут — поймут и дразнить не будут. Это слово дурное.
— Сама не говоришь, что это за слово. Все одно, я побью, если кто мне еще раз скажет, и плакать не стану.
И видно, постоял за себя, перестали его дразнить. А скоро стал он самым видным, можно сказать, мальчишкой в деревне. Такой серьезный, аккуратный. И в школе его полюбили. Был пионером, потом стал комсомольцем. Никто ему про отца не поминал. Война началась. Письмо от мужа пришло. Оправдали его. Разрешили добровольцем на фронт пойти. А скоро пришла «синяя бумага» — похоронная.