— Дело не в красоте и не в комплиментах. Беда, что мы по-русски не умеем разговаривать. Вот что, — сокрушался Маркел. — Я мало учился, плохо знаю.
— Надо было сказать ей: разрешите, товарищ медсестра, посмотреть нам на больного товарища. Вот и все.
— Я ей больше сказал: «Наш дорогой Иван Петрович Ерусланов тяжело заболел. Все мы очень переживаем». Все равно она меня не впустила. Наверное, не поняла.
Они вошли в деревню, молча прошли до конца улицы. Перед маленьким старым домом встретили их девушки.
— Ванюша видели?
— Ну, чего молчите?
Девушки тревожно ждали.
— Да не могли мы его повидать, — сказал Маркел хмуро. И Ягур опустил глаза.
В эту минуту калитка открылась, вышла к ним мать Ванюша. От бессонных ночей глаза ее покраснели, лицо осунулось — краше в гроб кладут.
— Спасибо вам. — Она заплакала, стала вытирать слезы концом фартука.
— Тетя Спани, не горюй, у Ванюша температура понизилась и пульс нормальный. Я узнала, — сказала Сухви мягко, слегка дрожащим голосом и зарделась зарей. Как узнала обо всем, когда ходила — об этом никто ее не спросил. Скрытная очень Сухви, стесняются ее расспрашивать.
— Сегодня опять на работу не вышла, — сказала Спани, — сердце как будто чует нехорошее. Спасибо вам, родные, немного успокоили.
— Нам велели завтра прийти, — сказал Ягур.
— Нас тоже к нему не впустили, — добавила Хвекла. — Мы с Сухви из райкома комсомола прямо пошли в больницу. Нам все рассказали о его здоровье.
Спани только и жила вестями о сыне. Прижала руку к сердцу, чтобы не очень колотилось. Слушала, слово пропустить боялась.
В те вечера девушки не ходили на посиделки, парни не гуляли по улице с песнями, как было до болезни Ванюша.
Ванюш стал всем им родным и близким, — а вроде бы ничего особенного и не делал.
…Большое село затихло. Люди спали. Лишь время от времени залает собака, полает немного и перестанет.
Все окна давно темные, лишь один огонек в том самом маленьком доме, у которого под вечер собирались девушки и парни, не гаснет. Да еще светится окошко в Сюльдикассах, в большом красивом доме, освещает старые ивы, растущие возле дома, и от этого они кажутся стройными, высокими. В доме за столом сидит понурив голову девушка с наполовину расплетенной толстой косой. Волосы волнистые, черные. Лицо ее кажется еще белее, нежнее, чем при дневном свете. Она о чем-то задумалась, потом начала писать. Или хотела скоротать длинную осеннюю ночь, успокоить девичье сердце? Нет, не писалось ей. Положила ручку, отодвинула тетрадь, стала перебирать косу, чуть слышно запела:
Задумчивые глаза девушки глядели на белый листок бумаги. Все о нем, о Ванюше, думала. Почему он заболел? Почему никто другой? Почему не она? Зачем не уследила? Зачем дикая такая? Ведь видела, когда косили траву на силос, он был в одной рубашке. А холод стоял. Почему не велела ему надеть пиджак? Не надо было стесняться. Но ведь они не одни были. Стыдно. А вот если б сказала…
И она вспоминала все сначала, весь тот день. И казалось, будто велела ему надеть пиджак. И сама же подняла, и сама же подала. А когда он надел, сама воротник поправила. Все так ясно представилось Сухви, что даже жаром обдало. Вспомнила, как косила, — даже заломило плечи, вспомнила, как Ванюш ей косу отбивал.
Вдруг тревога охватила ее.
Интересно, а как Хвекла? Она тоже, может, не спит, думает о нем. Страшно стало Сухви, и такое зло на Хвеклу взяло. И как она смеет о нем думать? Ее ведь Ванюш. Чтобы успокоиться, Сухви стала раздумывать, как ей помочь больному Ванюшу. Ох, если бы взять его да к сердцу прижать! Обнять его и баюкать. А вдруг и Хвекла о том же мечтает? Опять тревога охватила ее. Хоть знала, что совсем не время об этом думать, а мучилась.
Никто не мешал ей в ту бессонную ночь. Мать была в гостях у старшей дочери. В комнате кроме Сухви была лишь кошка — лежала, свернувшись, на длинной скамейке, мурлыкала, да еще сверчок трещал за печкой.
Время шло медленно. Пропели первые петухи. Кошке на скамейке стало холодно, поднялась на печку. Сверчок тоже замолк. А Сухви все не хотелось спать. Смотрела в окно, на тонкую, слабую полоску осенней зари. Думала о Ванюше. Ей хотелось, чтоб он стоял под ветлой у окна и ждал, когда она выйдет.
СИДОРОВЫ
Сын Елвен, Прухха, родился в год, когда все вступали в колхоз. Его отец, Матвей Капитоныч, сначала тоже вступил, но по настоянию жены скоро из колхоза ушел и уехал из деревни совсем. Вернулся через несколько лет. Пруххе был уже четвертый год. Как-то в жаркий летний день мальчишка нежданно-негаданно налетел у ворот на мужика с растрепанными волосами, козьей бородкой. Усталый гость еле держался на ногах. Прухха, увидев его, испугался и юркнул в подворотню. Матви тоже вошел во двор. Мальчик забрался под сени, так и не вышел, пока мать не вернулась с работы.