— Елвен, я пришел, — встретил ее муж.
— Вижу, — ответила жена холодно, неприветливо. — А где Прухха? — спросила она.
— Один мальчик тут бегал, убежал под сени. Это разве наш Прухха был? Я и не узнал.
— Гостинец бы ему дал, не стал бы убегать.
— Что ты, я сам еле добрался, голодный. По пути Христа ради просил. В последнее время совсем не работал, болел.
— У лентяя и рубаха больна, — сказала Елвен резко, словно камень кинула. — Завтра пойдешь жать, коль вернулся.
— Видишь, как ноги отекли. Как я пойду в поле?
— Родителей моих видел?
Родителей Елвен, кулаков, выселили на Урал.
— Не дошел я до них, совсем изморился.
— А мне хоть сейчас умирай, ни капли не жалко.
Елвен взяла мальчика на руки. Прухха пугливо озирался. Елвен быстро вошла в сени, захлопнула за собой дверь, а муж остался на крыльце.
— Елвен, пусти, больной ведь я.
— Не пущу, ребенок тебя боится. Вон у амбара ночуй.
— Вот возьму и вступлю в колхоз, — сказал Матви неуверенно.
Она не слышала или не хотела ответить.
Сидя пригорюнившись на пеньке у амбара, Матви вспомнил все прошедшее, горькое, обидное.
В те дни из колхозной конюшни пропала лошадь. День, два, неделю искали эту лошадь редкой масти, серую в яблоках, — не нашли. Недели через две люди, работающие на лесозаготовках у села Тарханы, услышали ржание.
— Подождите, это наша лошадь, не иначе.
Один из шургельцев, Шурбин, бросил работу, пустился искать. На берегу Волги за ствол старого дуба была привязана лошадь. Она совсем отощала, ребра торчали, как палки, живот подтянуло, черной тучей вились около нее комары и оводы. Вдруг раздался выстрел. Шурбин, неробкого десятка мужик, совсем обозлился, пошел прямо на выстрел, вывел из-за кустов Матви, оборванного, растрепанного, совсем одичавшего.
— Кум Митри, тише, не крути руку, — просил он.
— А ты не упирайся, — стреляет еще, паршивец!..
Двустволку, отнятую у Матви, Шурбин отбросил в сторону.
— Дурак, что ли, я, буду в людей стрелять?
— Зачем же выстрелил?
— Хотел только спугнуть, чтобы не подошли к лошади.
— Что же ты с ней сделал? — спрашивали его подбежавшие односельчане.
— Куда ее хотел сплавить? Ведь чуть совсем не уморил, бессердечный.
— Да, сильно отощала, — согласился Матви. — Я ее хотел перевезти через Волгу, там продать, да не мог. Никто не покупает. Теперь лошадь и не нужна мужику. Удивительно.
— Нечего удивляться: колхозное воруешь — это значит государственное. За это втройне отвечать приходится.
Матви не отпустили. После работы повели с собой в деревню.
Шурбин и Матви шли позади всех, разговаривали.
— Ты думаешь, у меня сердце не болит за свою лошадь? — Шурбин почему-то остановился, поглядел на Матви пристально.
— Тебе-то что? Ты ведь лошадь заимел только недавно, незадолго до колхоза.
— Мечтал с малых лет. Все не мог разжиться. Потом продал корову, купил лошадь. Ее пришлось отдать колхозу. Но хоть и мне нелегко было, а воровать, как ты, не думал. Какая она сытая была, грива длинная, до земли, хвост как сноп — толстый, длинный. А круп-то такой широкий, ведро воды поставь — удержится. И умная такая, хоть без вожжей езди, править не надо. Вот так, кум.
— Эх, хотел я ее продать, — сокрушался Матви, — а на эти деньги съездить на Урал к теще, к тестю, — может, и остался бы там.
— Не надо тайком, — сказал Шурбин, — уехал бы по-людски. А сейчас тебя за решетку могут посадить.
— Неужели? — испугался Матви.
— А ты что думаешь!
— Я ведь не вор какой…
— Конокрад ты, вот кто.
— Я же свою лошадь.
— Теперь она не твоя, колхозная. Если твоя — чего ж ты ее прятал?
— Это я понимаю… Так ведь я не своей головой живу. Сам знаешь, какая у меня… — Матви намекал на свою жену. — Глаз не дает открыть.
— Елвен-кума? Да, баба характерная.
— Сам знаешь. Тестя отправили на Урал, а она все уговаривала: продай лошадь, найди там работу. А ей деньги присылай. Язык у нее острый, я ей в глаза смотреть боюсь. Знаешь что, кум?
— Что?
— Ее надо бы к родителям отправить. Может, она там исправилась бы.