— Вступай в колхоз да работай изо всех сил, — сказал ему Шурбин после долгого молчания. — Мир и простит. Теперь посмотри на себя — на кого похож? Весь вид потерял, словно и не шургелец.
— Мне теперь ничего не жаль, уйду куда глаза глядят! — вдруг взвился Матви. — Пусти, не пойду я домой, не хочу видеть эту ведьму длинноволосую.
— Никуда не пойдешь! Тебе еще надо отвечать перед селом за лошадь.
Матви пуще прежнего испугался. Оправдывался:
— Я не виноват! Если хочешь, я тебе расскажу: Елвен ее украла и в лес ко мне привела. Вот тебе, говорит, продай ее татарам, поезжай к отцу, к матери; не согласишься, говорит, брат мой тебя враз прикончит. Я ее братьев тоже боюсь.
— Не врешь? Неужели женщина могла так сделать?
— Говорю тебе! Ну, пусти меня. Ненавижу я ее, смотреть не хочу.
Но Шурбин его не отпустил. Рассердился на него, показал ему свой тяжелый кулак.
— Бока намну, не вздумай удирать!
— Тюрьмы я не боюсь, мне все равно, хоть там, хоть дома. Я не лучше, чем в тюрьме, живу.
— Шагай, шагай, а то вон позову всех, свяжем и повезем на телеге, тогда хуже будет…
Сельчане удивились, узнав, что лошадь была украдена Сидоровыми. Но к ответственности их не привлекли. Время стояло суматошное. Матви скрылся. Никто его не искал, а Елвен не судили. Наверное, потому, что у нее был грудной ребенок. На том дело и кончилось.
Матви гулял по белому свету, а жена спокойно себе жила дома. Она не гнула спину на работе, деньги у нее были, все прохожие и проезжие останавливались у нее на ночлег, никто не мешал ей. Хороший аншарлы[3] гнала, говорят. Никого не любила, кроме маленького Пруххи, нежила его, никуда от себя не отпускала. Грудь у матери сосал до восьми лет. Когда учился в первом классе, бывало, подбежит к матери, позовет в дом или в конюшню, пососет, а потом побежит в лапту играть.
Мать на него наглядеться не могла, говорила: «Мой Прухха как гренадер, красивый, статный, голубоглазый, девчата ему в глаза смотреть постесняются. Весь в меня».
Прухха вырос на самом деле красавцем. Но был диковатый, с девушками говорил мало. Слышно было, попивает он: мать сама самогон гонит, сама подносит, ничего ей для него не жалко. То с устатку, то для аппетита давала выпить, или так уж любила, что самое дорогое давала, или привязать к себе навсегда хотела — кто ее знает? Пьяным Прухху, правда, на улице еще не видели.
Годы шли, стукнуло ему восемнадцать. Однажды поехал он с парнями на сенокос за Волгу. Там была и девушка по имени Прась. Прухха возил накошенное и высушенное сено к стогу. Девушка помогала складывать. Прухха был очень рад. Он ее среди девчат давно приметил. Прась была как камыш стройная, веселая, работала она ловчее всех. Глаза у нее как васильки полевые, а губы маленькие, круглые. Прухха не заметил, как день прошел, закатилось солнце, настал вечер. И до третьих петухов провожали они друг друга.
Сельская молва связала Прухху и Прась. Да они и не скрывались. У Прась уж такой характер — легкий, открытый, да и чего скрывать — дело хорошее, чистое: любовь.
С тех пор прошло три года. Прухха должен был вот-вот вернуться из армии.
Прась с подружками на берегу Тельцы мочила коноплю.
— Это было на лугу, за Волгой, мы с ним подвозили сено, — рассказывала Прась своей закадычной подруге Сухви, — я на него тогда первый раз посмотрела как следует. — Прась раскрыла синие глаза широко-широко. — И вот подумай — с тех самых пор он передо мной все стоит, не отходит. Увижу ли его? — Прась посмотрела вдоль реки. — Почему-то душа не на месте.
Сухви бросила в реку камень. По воде пошли круги.
— Вот так и в моем сердце, — сказала Сухви.
— У меня не то что круги, волны громадные, — сказала Прась и неспокойно засмеялась. Потом прыгнула легко, как козочка, на большую связку конопли, еле удержалась, чуть не упала в воду. — Приедет Прухха, мы с ним будем кататься на лодке.
Прась оттолкнула конопляный плот шестом, помахала рукой.
— Ах, господи, куда ты, упадешь в воду, холодная очень! — забеспокоилась Сухви.
— Я поехала, до свиданья! — крикнула девушка. — Плыву навстречу милому.
Ветер гнал по реке волны. Плот отплывал от берега все дальше. Белый платок у Прась раздулся, как дальний парус. Трепетали оборки платья. Только толстые косы, заплетенные голубой лентой, лежали на груди тяжело, спокойно.
— Ой, не утони! — кричала Сухви и перебежала по мосту на ту сторону. Прась уже стояла на берегу.
— А я ни капельки не испугалась, — засовывая под платок растрепанные белокурые волосы, сказала Прась. — Мне так хорошо было, весело, просторно. — Прась нет-нет да и поглядывала на дорогу. И не напрасно…