Они подошли к дому, где жила Лизук. Сухви кивнула Манюк, пошла к своим воротам. Девушки остались вдвоем, глядели ей вслед.
— Почему Сухви на меня сердится, ума не приложу, — сказала Хвекла. — Вчера на посиделках тоже злилась, будто я виновата. Стыдит и стыдит.
— Ты не расстраивайся, она просто горячая. Да и злая немного. Тяжело ей тоже, — успокаивала подругу Манюк. — Красавице, знаешь, трудно, с детства захвалена. И все чего-то особого ждет.
Перешли мост. Когда подходили к ферме, их догнала Прась.
— Послушай-ка, Хвекла. — Девушка остановилась у воза с соломой, вытащила пустой колос, задумчиво водила им по губам. Лицо у нее было расстроенное.
— Что случилось, почему такая мрачная? — спросила Хвекла.
— Будешь мрачной. — И Прась шепотом сказала: — Елвен пригрозила Пруххе, что выгонит его из дому, если он со мной будет дружить.
— Кто сказал?
— Тетя Унисье.
— Ее словам верить не стоит.
— Кто злые слова говорит, тот и злые дела сделать может, — сказала Прась. — Вот я ждала, ждала — из армии вернется, все глаза проглядела. Вернулся, а пока мне одни беды. Не хочет меня знать тетка Елвен. Не даст она сыну воли. А он… Эх, подружки-девушки, — перебила она себя, если не весело, то хоть бодро. — Давайте лучше поработаем.
Подруги принялись доставать воду из колодца.
Наконец наступила зима: трое суток без передышки валил снег.
В овсяном поле, сжатом позже других, еще оставались копешки овсяной соломы. Сюда пришли парни и девушки. Они, должно быть, очень спешили — запыхались, лица раскраснелись.
— Нате, начинайте играть! — Ягур принялся раздавать грабли и вилы, стаскивая их с саней.
— Хвекла, ты мне помогать будешь? — спросил Маркел.
— Ох, согласишься ли ты мою помощь принять, — засмеялась Хвекла.
— Тебя примем, а Прась едва ли.
— Да ты это за что же? — задорно спросила Прась.
— На штатского не взглянешь, все тебе демобилизованных подавай, обученных, — сказал скороговоркой Ягур.
Так и без Ванюша, но поминая его часто, работали молодые, пока всю смерзшуюся солому не вывезли на ферму.
В сумерках видно стало, что наступила настоящая зима: по краю горизонта синие тучи далеко тянутся, а под ними все белым-бело. Вдоль холмистых берегов Свияги темнеет лес, словно по небу тупым карандашом темные царапины начерчены. Свияга, начиная от водяной мельницы и до самых Бурундуков, не замерзла, вода поблескивает, как олово. Если вдоль реки далеко-далеко поглядеть — кажется, на небе заря занимается. Это в Ульяновске огни горят. Чуваши из Тыхырьял[4] гордятся, что так близко от Ульяновска живут, считают себя ульяновцами. В городе этом памятник стоит над Волгой, а в Волгу и Свияга и Тельца текут. Недаром старик Мгди любит говорить: «Не грязните воду в речке, она же в Свиягу, а оттуда в Волгу впадает. Наша вода по всей России течет, не мутите ее. Эккей, непонятливые!»
ХОРОШИЙ ГОСТЬ
Однажды, чуть свет, разметывая свежий снег, остановился у ворот фермы автомобиль «ГАЗ-69», торопливо выпрыгнул из машины Ильин в черном кожаном пальто, бледный, словно после болезни. Женщины подметали двор. Увидев гостя, они смутились, разговора не завязывали.
— Как здоровье, все ли благополучно? — спросил Ильин, поглаживая короткие темные усы.
— Потихоньку живем, — отозвались женщины.
Плаги-ака выпрямилась, заговорила:
— Сами-то хорошо, скотина плохо, кормов нет. Даже силос не закладывали, пока вот этой женщины сын, — она кивнула на Спани, — из армии не вернулся… Не говорите: «Эта старуха попусту болтает», — полслова лжи нет.
Мать Ванюша посмотрела на старуху смущенно, ее исхудавшее лицо покраснело.
— Заведующий фермой где?
— Он раньше девяти часов не приходит.
— Неужели Ерусланов такой? — удивился Ильин.
— Не он. Тут сейчас другой, по фамилии Маськин, работает. Ерусланов больной… Спани, сама расскажи.
— Мой сын, когда траву на силос косили, простудился. Пятую неделю тяжело болеет. — Спани отвернулась, глотая слезы, но справилась с собой. — Теперь полегчало. Молодые наши дорогое лекарство покупают. Денег собрали, сами в город ходят, приносят. Помогло сыну, боль его теперь отпустила.
— Вот как… А я и не знал, что Ерусланов болен, — покачал головой Ильин. — Подождите меня, пожалуйста, я сейчас… — он направился к домику животноводов.
Там за печкой похрапывал Трофимов. От скрипа двери проснулся, раза два громко чихнул, сбросил выпачканное мелом пальто, встал, пошатываясь, среди комнаты.