— Вкуса не знаете, зеленые еще.
Он икнул, выпил остаток, сказал: «Норма», тут же пошатнулся, упал, хотел подняться и совсем опрокинулся на спину. Лежал вверх круглым животом, плавно загребал руками, подрыгивал ногами, будто плыл по реке. И в раскрытую крышу смотрело на него чистое осеннее небо.
ОПАДАЮТ ЛИСТЬЯ КЛЕНА
Посередине села стоит большой, крытый железом дом.
Это — правление колхоза. Вокруг дома молодые ивы и березы. Сейчас они пожелтели — осень. Опавшие сухие листья нигде не могут найти покоя — ветер гонит их, гонит, — только забившись под изгородь, отдохнут. На улице трава тонкими медными проводами перевилась, перепуталась. Лишь возле заборов еще зеленеет пырей, но и он низкий, редкий.
Толстое стекло на председательском столе отбросило на потолок солнечные лучи. На стене старые часы тикали неровно, поскрипывали, вместо гирь висела консервная банка. Из нее выглядывали кривые зубья бороны.
Широко открылась дверь, вошла голубоглазая, стройная девушка. На ней городское платье, туфли на высоком каблуке, на шелковые чулки она натянула еще узорчатые гольфы, и ноги ее оттого стали похожи на дудочки с полосками, что раньше на ярмарках продавали. Волосы у нее белые как лен, кудри выпущены из-под высокой шапки. Нос вздернутый, губы пухлые. Вошла — так сразу и запахло духами.
Из-за печки вышел старик сторож, Савка Мгди.
— Никита Савельич, — девушка назвала старика на русский лад, — меня тут никто не спрашивал?
Старик потер ладонью поясницу:
— Наверно, к ненастью, что-то у меня все кости болят… Анись, доченька, ты что сказала?
— Я никому не нужна?
— Никто пока не спрашивал, доченька.
— А это что за бумага? — показала она на исписанный лист на столе.
— Эккей, старый дурак, забывать стал. Тебе эта бумага, бери, читай, доченька.
Анись стала читать — глаза ее расширились, подкрашенные тонкие брови, похожие на обгоревшие спички, сдвинулись.
— Где счетовод? — быстро спросила она.
— Куда-то вышел с новым завфермой.
— С кем?
— С новым заведующим, говорю. Вот, верно, на той бумаге все написано.
— Тут не про это. Тут написано, чтобы я нашла книгу учета поголовья на ферме.
Девушка испытующе глядела на старика.
— Почему моего отца снимают? Знает об этом председатель?
— Как не знать, наверно, знает.
Анись бросила бумагу и выбежала из правления.
— Человек не стручок гороховый, — поправляя бороду, сказал Мгди. — Эккей! Бросать его можно ли? То сюда, то туда…
Мгди стал тряпкой вытирать стол и заметил какой-то сверток. Хотел его положить в ящик, но сверток развернулся, оттуда выпали маленькое зеркальце и коротенький толстый карандаш с черным, как уголь, и красным, как кровь, концами.
— Ишь ты. Вон почему у нее губы как спелый стручок перца. А этим, вишь, брови красит. То-то они у нее как обломок черной свадебной дуги, какие в старину делали. Откуда это только все выдумали? Раньше татарочки на лицо бизев клали, черной краской, бывало, зубы мазали, а теперь вон и наши, чувашские девушки… То-то она не успевает трудодни записывать.
В сенях послышались шаги. Вошли две пожилые женщины.
Потоптались, откашлялись, заговорили:
— Когда Елвен ездила в гости, я ее заменяла неделю на ферме, а трудодни не начислили. Где Анись?
— А я коноплю трепала. Мне тоже ни одного трудодня не записали. Хотя просить неудобно, да вот решила со свахой Мархвой зайти, — заговорила вторая женщина, пряча в рукава жилистые руки. — Мгди, ты бы хоть по-стариковски уму-разуму поучил дочь Елвен.
Старик прижал палец к губам:
— Тише вы! Солдата-то, оказывается, вызвали в район и велели принять должность заведующего фермой, вместо Матви Капитуна. Она за отца-то и расстроилась…
Старухи подняли руки ко лбу, словно хотели перекреститься, разинули рты с редкими зубами, заговорили.
— Думали, этого никогда не услышим! Это правда? — недоверчиво спросили они.
— Эккей, как не правда?.. Все пошли на ферму, — Мгди показал на окно, откуда видна была худая крыша коровника.
— Пойдем к женщинам, что коноплю треплют, расскажем, пусть радуются. Ай, господи, дождались…
Облегченно вздохнув, женщины заторопились к двери.
— Разве вам можно правленческие секреты рассказывать? Никому не говорите!
Но те еще пуще зашумели:
— Сваха, слышишь, Безухий достукался.