— У нас же не просто централизм — демократический. И потом, как вы думаете, каждый коммунист должен иметь свое мнение по вопросам партийной политики? А если так, имеет ли он право держать его про себя, в тайне? Я не призываю вас к неподчинению. Но ведь голова на что-нибудь дана.
— Я вас тоже не понимаю, товарищ Симакова, — все больше раздражался Митин. — Я, товарищ Симакова, подчиняюсь партийным решениям, не мое дело мудрить. Я понял только одно — вы все систематически проводите политику недоверия и изоляции меня в деле руководства районом…
Неизвестно, чем бы кончился их разговор, но тут машина подъехала к участку многолетних трав.
Митин слез с машины и, взяв бригадира Шурбина «по-товарищески» под руку, чему тот очень удивился, отвел его в сторону и стал расспрашивать об отце Ванюша: почему его арестовали.
— Да ведь кто его знает почему, — раздумчиво сказал Шурбин, — знамо дело, донес кто-нибудь.
— А что донес? — настойчиво спрашивал Митин.
Шурбин надвинул кепку на лоб.
— Да это уж у них надо спросить, о чем они доносили. Иван Маськин да Мешков день и ночь тогда строчили. Могли бы по их письмам полсела забрать. Да вот мы живем. Про Педера только поверили, а почему — кто ж знает. А хороший мужик был Ерусланов, — сокрушенно покачал головой Шурбин.
— Словом, факт, что отец Ерусланова действительно был посажен по политмотивам?
— Выходит, так, — сожалеючи кивнул головой Шурбин.
— Вот это важно. Очевидно, он был против колхозов, против политики, против нашего кровного дела. Как вы думаете? — Митин посмотрел через плечо на Симакову, но она отошла к женщинам.
— Ну что вы, — возмутился Шурбин. — Ерусланов был прямой мужик, свой, работал хорошо, жил бедновато. Любил в глаза правду сказать. Иван Петрович, его сын, такой же. Вылитый отец.
Митин записал то, что сказал бригадир:
— «Вылитый отец». Я записал ваши слова, думаю, вы от них не откажетесь.
— От чего там отказываться? Радоваться надо, если сын на хорошего отца похож. Его отец погиб на войне за нас. Награды имеет и пал геройски, со связкой гранат бросился под танк. На такое не каждый решится.
— Он хотел искупить свою тяжкую вину перед народом, так надо понимать. Забывать прошлое нельзя.
Митин вырвал листок, исписанный мелким почерком, протянул бригадиру.
— Мое срочное распоряжение: усилить уборку люцерны, обеспечить обмолот ее семян. О выполнении доложить мне через три дня. Сейчас мы уезжаем. Салмин где-то пропадает, я его не буду дожидаться. Да… — Митин взял обратно бумагу и приписал: «В ближайшие два дня скосить весь участок семенной люцерны, перебросив сюда лобогрейки и прочую технику со всех других полей». Вот так, — сказал он. — Доложить мне.
Шурбин сказал, что Салмин на молотьбе на дальнем току, а Ерусланов в Киятском лесу, где пасутся коровы.
— В лесу? Кто вам разрешил?
— Лесхоз. Мы им просеки вычистили, хворост собрали, сено накосили, еще кое-что сделали. Ерусланов сумел договориться.
— А почему все это делается без ведома районного руководства?
Подошла Симакова, и Митин обратился к ней возмущенно:
— Вы представляете, Вера Васильевна, без нашего ведома вывели коров за Свиягу, на территорию чужого района! Как будто для них ни райком, ни райисполком не существуют. Полная анархия! — Он развел руками, сунул блокнот в нагрудный карман. — Безобразие!
— А что тут плохого?
— Поехали, по дороге объясню.
Они сели в машину. Митин не захотел заглянуть на ток, где шла молотьба, сказав, что там ничего интересного нет, что Шургелы, как и все другие колхозы, сами заинтересованы в том, чтобы быстрее сдать хлеб и получить свои пятнадцать процентов.
— Как прекрасно придумано это — пятнадцать процентов! Просто изумительно. Хочешь получить больше хлеба — сдавай больше, — рассуждал председатель исполкома.
— Человек-то каждый день должен есть, да не раз, — сказала Симакова. — Надо бы материально заинтересовать колхозников…
— Мы уже перешагнули через эту материальную заинтересованность. Теперь сознание должно быть. Но у вас, я понимаю, свои взгляды. Ревизуете, ревизуете помаленьку.
— Вы готовы на всех ярлыки навесить. И руководит вами недоверие, недоброжелательность, даже хуже. Этим вы и гордитесь.
— Я не горжусь, скромность — мое правило. Наше общее правило, — поспешил уточнить Митин. — Но когда факты подсказывают, я делаю свои выводы. Нравятся они отдельным товарищам или нет — меня это меньше всего интересует. — И, боясь, что Симакова опять вступит с ним в спор, Митин перевел речь на другое: — Вот вы не поняли, почему я против пастьбы коров в чужом районе. Вы считаете это выходом из положения. А я вижу дальше — здесь другое, завуалированное.