— Что же? — спросила Симакова резко.
— А то, что они, в первую голову этот Ерусланов, хотят бесконтрольно расходовать животноводческие продукты.
— Не доверяете, значит?
— Как хотите понимайте, — многозначительно ответил Митин.
— Всем не доверяете?
Митин надулся и замолчал.
— А себе? — уже зло спросила Симакова.
Митин молчал.
— А вам доверяют? Как вы думаете, люди вам доверяют? — настойчиво требовала Симакова. — Или думать не ваша обязанность?
Митин молчал, но заворочался, тревожно глядя на широкую спину шофера. Шофер не поворачивал головы, будто и не слышал разговоров.
Не обменявшись более ни одним словом, они доехали до правления. Не успели войти в помещение, как их окликнул Салмин, прикативший на старом велосипеде Ерусланова. На нем была выгоревшая на солнце, изрядно потертая гимнастерка, запыленные кирзовые сапоги. Через плечо висела полевая сумка.
— Только что услыхал о вашем приезде, прикатил. Салам! — торопливо поздоровался он с гостями.
Симакова расспросила, как идет молотьба, уборка в целом, захотела побывать на гумне. Митин спросил, почему общественный скот направили пастись в лес, в чужой лесхоз.
— Мы обсудили предложение Ерусланова у себя на открытом партсобрании и одобрили его. Это взаимовыгодно и колхозу и лесхозу. Надои повысились — это решающее доказательство…
— Это всего-навсего временный выход из положения. А чем будете кормить в стойловый период? Вы загубили ценный корм — травы. — Митин держал в руке только что полученную районную газету, поискал в ней что-то, потом ткнул пальцем в угол второй полосы, где было набрано большими буквами: «Недооценка, скорее бездушие, в Шургелах». И ниже мелким шрифтом: «Вместо фельетона». По выражению лица Митина было заметно: он знал, что «Вместо фельетона» должно было появиться, и поэтому, довольно улыбнувшись, сказал: — Прочитайте. Прославились. Совершенно верно — бездушие. Я собственными глазами убедился. Даже больше, чем бездушие. Салмин и Симакова читали: «Сейчас приняты кардинальные меры по спасению ценной культуры. Поскольку бездушие в данном вопросе граничит с преступлением, то оно должно быть наказано». Салмин взглянул на Митина и, стараясь быть спокойным, сказал твердо:
— А я, товарищ Митин, от имени всех колхозников прошу вас отменить неразумное указание. Пока сорок процентов работников собирает семена люцерны, хлеб осыпается. Вы понимаете? Хлеб! — Он побледнел.
— Нет! — отрезал Митин. — И вы ответите!
— А мы будем требовать отмены непродуманного решения, — хрипло сказал Салмин. — Я думаю, райком нас поддержит. И вам разъяснит, что вредно, а что полезно. И не пугайте. Как бы…
— Отменяйте! — поспешно крикнул Митин. — Я ответственность нести не буду. Я понял, понял все! — Он прошелся по комнате, вышел на улицу, будто внезапно отяжелев, с трудом вскарабкался в машину и никак не мог усесться удобно. Салмин стоял на крыльце, провожая Митина. На прощанье Митин все же постарался улыбнуться и приветственно поднять руку, но машина сильно дернула, он покачнулся, сморщился, — видно, ушибся…
Салмин, нещадно чадя цигаркой, вошел в правление. Симаковой удалось разыскать по телефону Ильина. Она уже поговорила с ним.
— Уехал? — спросила она о Митине.
— Помчался. Как заяц…
— Степан Николаевич хотел с ним переговорить насчет телефонограммы. Он ему вправит мозги.
— Митин с ума сойдет. — Салмин сел, оперся об угол стола. — Конечно, не хочется, чтоб райком и райисполком из-за нас конфликтовали.
— Вы не беспокойтесь, до завтрашнего дня вопрос разрешим. А сейчас давайте-ка сходим на ток.
— Может быть, почаевничаете, немного отдохнете?
— Нет, нет, я не устала, пошли быстрее. — Симакова первая вышла из правления. — Заготзерно ваш хлеб принимает прямо с гумна? — поинтересовалась Симакова.
— Первые машины пришлось досушить, теперь принимает.
Они прошли околицу.
— Ефрем Васильевич, что неладно в биографии Ерусланова?
От неожиданного вопроса Салмин остановился, поморщился, развел руками:
— С происхождением у него все в порядке, а с женой у него нелады. Ушла от него.
— Это я знаю. Меня беспокоит судьба его отца.
— А, вон о чем вы, Вера Васильевна. Ну что ж, в тридцать седьмом посадили его. Меня тогда не было, я на шахтах был. — Салмин, стоя посреди дороги и глядя пристально в глаза Симаковой, сказал твердо, горячо: — Голову на отсечение даю, что Педер Ерусланов не виноват!