Ты прощай, прощай Масленица.
Ты прощай, прощай широкая.
Ты не в середу пришла и не в пятницу,
Ты пришла в воскресенье, всю неделюшку веселье…
Удалой Колька играл на старенькой гармошке. На селе он – единственный музыкант! Но не только игрой на гармошке он славился. Николай – мастеровой мужик, лучше всех крыл крышу, клал стены.
Чучело Масленицы ярко вспыхнуло после команды Деда Якова. Взвизгнули Маруся и Татьянка, мать схватила их на руки и утащила в избу. Удивленный Шурка воскликнул: – Прощай Масленица, Прощай зима!
Пока Масленица догорала, притихший народ таращился на исчезающий дым. Дым поднимался столбом вверх, что сулило хороший урожай! Потом все обнимались, целовались, просили друг у друга прощение. Народное гулянье было в самом разгаре! Мужики и бабы прыгали через костёр.
Шурка прыгал через «детский» костёр, с важными лицами Гришка и Мишка таскали брёвна, Сёмка-скоморох смешил сельчан, а те уплетали блины, запивая травяным чаем. Возле Кольки-гармониста бабы горланили весёлые частушки.
Дед Яков одиноко стоял возле покосившегося забора, смотрел на галдевший народ, пару раз кашлянул, по привычке махнул рукой и отправился в избу. За ним поспешил Шурка.
Весточка от Васьки конопатого
Весна. Грязь разъела снег и размыла дороги. В избу вбежала Васькина мать, растрепанная и в калошах на босу ногу. Бухнулась на лавку у порога, истошно завопив:
– Вот беда! Не грамотная баба! – закрыла передником заплаканное лицо, теребя в руках измятый конверт. Повернулась к растерянному Шурке, – прочти милок, что написал мой Васенька. Уж боюсь, не захворал ли.
Шурка напрягся, выронил деревянную ложку. Сможет ли прочесть письмо?! Протяжно выдохнул, открыл конверт. Увидел корявый почерк и почувствовал, как предательски забурчал живот, потемнело в глазах. Читал по слогам, запинаясь от волнения. Васька писал, что жил в далёком городе Ленинграде, работал на огромном заводе, даже ремонтировал крейсер Аврору. Мечтал учиться в мореходке, плавать по морям. В конце письма передавал привет малявке Танюше, что вразумила его.
– Где же она, красавица? – Васькина матушка всхлипнула, ища глазами малышку. – Маленькая Татьянка? Что-то нет её.
– Я тута, – та жалобно прогнусавила под столом: – Жалко Васеньку!
Тотчас бабы заголосили: – Эх, Васенька… эх, Васенька… Далёко уехал! На чужой сторонке… Один-одинёшенек!
К ним подбежали Маруся с Татьянкой. Пухлыми ручонками вцепились в материнский подол, подхватив завывание матери и соседки. А Шурке хотелось прыгать от радости. А что плакать-то?! Васька обижал семёновскую малышню, тряс яблони в садах, ночами горланил песни. Вот обрадуются Мишка с Гришкой! Эх, сбегать бы к ним, поделиться хорошей новостью, да у порога ревушки расселись, не прошмыгнешь. Ладно, Татьянка маленькая, а Маруся почто вопит… сама часто жаловалась на забияку.
Дед негромко кашлянул, ободряюще подмигнул и поманил на печь. Искоса поглядывая на воющих, шепнул: – Эге-ге! Бабы вопят завсегда, когда радуются и когда горюют. Запомни, мужики не ревут. Понял?!
– Угу, – мальчик зевнул в кулак. – Деда. Понял. Как не понять.
Дед торопливо задёрнул занавеску, недовольно фыркнул, отвернулся к стене: – Пока тама вопят, чуток вздремну. Тоже поспи.
И захрапел. Шурка же беспокойно ворочался. Вот бы махнуть в Ленинград, глянуть на легендарный крейсер Аврору. А как ехать, мать оставить? Тоже будет реветь.
Проревшись, Васькина мать вытерла слёзы и, как ни в чём не бывало, ушла. Авдотья загремела возле печи, сестрёнки защебетали на сундуке, Шурка что-то сердито поворчал и убежал на улицу.
С этого дня сельская ребятня заиграла в моряков. Вперемешку с грязным снегом в лужах плавали самодельные кораблики из щепочек и веточек. Шурка свалился в лужу; мокрый вернулся домой, шумно сопел и пыхтел. Жалко кораблик, накрыло грязной водой. Нужно найти его. Ладно, позже. Как назло, над ним гоготали все, громче всех заливался Сёмка.
– Что такое? – Авдотья удивлённо приподняла брови. – Упал?
Шурка скинул мокрую куртку, повесил у печи. Валенки и рукавицы мокреющие. Мальчишки галдели во дворе. На крыльцо вышел дед Яков, протянул мешок деревянных корабликов. Те разбирали деревянные кораблики, толкались локтями: – Ух, дедушка! Как настоящие!
– Детвора! Разбирай, – чихнул дед, лукаво прищурившись, добавил со смехом. – Ашо настрогаю.
А про него, Шурку, никто не вспомнил. Почему такая несправедливость? Дед забыл про него, любимого внука. Хотелось выть, но нельзя реветь. Засмеют.