И не пистолеты, танки и самолеты были его главным оружием. А толпа. Толпа, которая внимала каждому его слову, толпа, которая слышала его с первого раза. Он сам собрал ее, это стадо баранов, не имевших своих мыслей и чувств; испуганных мышей, боявшихся высказаться «против». В нем каждый смотрел в рот своему соседу и в точности копировал его действия. Стаду нравилось быть стадом, потому что никто не решался идти против него. Все, кто только посмел это сделать, становились изгоями.
И однажды, когда стадо «подросло», оно накинулось на другую страну, и принялось ее бомбить. Совершенно не задумываясь о том, что есть в этой стране люди, которым совершенно неинтересны желания стада. Они любили друг друга, никому не мешали жить, так почему же кто-то мешает им? Но стадо не понимало, и еще с большим напором разрывало своими грязными ручонками страну и добралось, наконец, до города, который только кажется большим, а на самом деле, там совсем нелегко спрятаться от голода и бомбежек, зимы и лютых морозов. И в этом городе жили дети, такие же тоненькие и беззащитные, каким был когда-то тот самый хороший оратор, да и каждый человек, находившийся в стаде. И этим детям всего-то не хватало еды и тепла – совсем немногого, правда? Но стадо на то и есть стадо, чтобы забрать все, до последнего куска хлебушка, принести горе и унизить, оскорбить, обчистить, подчинить и раздавить этих маленьких крошек…
Да только дети того города оказались проворнее. Они помогали взрослым бить стадо со всех сторон и, в конце концов, прогнали его из города.
И вроде бы история должна заканчиваться хорошо, да только стадо оставило ужасный след в душах этих детей и ранки на сердце, которые сильно ноют, если пройтись по кладбищу с тысячей могилок или по стороне с надписью «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна»… Стадо ушло, разрушив семьи и судьбы, превратив город солнца в город смерти, и он до сих пор восстает из руин и пепла.
Самое страшное то, что может появиться в этой жизни новое стадо, в котором каждый будет опять, открыв рот, слушать своего соседа.
Санька замолчала. Она не смотрела на лица, всем своим нутром чувствуя ту пронзительную тишину, которая появляется в минуту, когда людям только и остается, что открывать и закрывать рот, не в силах произнести что-либо. Она чувствовала жар, исходивший от математички и пышной Задоровой, краем глаза заметила, как приросли педагоги к стульям – их лица были белыми и какими-то неживыми. Санька лишь слышала, как тикают часы в холле третьего этажа.
– Вы…– первой подала голос Задорова, прошелестев хриплым голосом. – Вы… Сравниваете нас с…
Это было ужасно. Ужасно и глупо, и Миша весь вечер кричал на Саньку за то, что она совершенно не думает и несет все, что ей в голову взбредет. Ведь дело могло закончиться не увольнением (что тоже, по счастью, обошлось), но судом и статьей, а если узнают на Мишиной службе… Да и вообще ее поступок – не только какие-то новые социально-психологические взгляды (черт возьми, откуда она их взяла?), а самое настоящее оскорбление, и даже если сейчас свобода слова стала свободнее, чем до пятьдесят третьего года, это не значит, что можно унижать своих товарищей по работе, пусть хоть они исключат каждого из ее пионеров.
И Миша, весь красный, тяжело дыша, откинулся на спинку стула, по традиции забарабанив пальцами по кухонному столу. А Санька невольно улыбнулась, вспомнив, как на последний вопрос Задоровой ответила никто иная, как директор Серафима Антоновна. Она незаметно вошла в класс в самом начале Санькиного рассказа и слышала каждое слово. За организацию педсовета без ее ведома попало всему педсоставу, а больше всех Анне Степановне с математичкой-змеей, что не могло не порадовать Саньку. Горского исключать она не позволила, и Санька, ощутив, как с души упал камень, мысленно поблагодарила судьбу за то, что и в этой школе есть добрые люди.
– Никто Вас, Сашенька, больше не тронет, – успокоила ее Серафима Антоновна, когда все разошлись, и они остались в кабинете вдвоем. – Как работали, так и работайте, только все-таки напоминайте ученикам, что кроме литературы есть и другие уроки, – она по-доброму улыбнулась и взяла Санькину руку в свою. – А то они «Василия Теркина» чуть ли не наизусть помнят, а алгебраические примеры решить не могут. И вот еще… – Серафима Антоновна пожевала губы, словно обдумывая фразу. – Будьте аккуратнее со словами. Они, как известно, не воробьи, а люди вокруг еще много глупостей наговорят. Вы же умная, молодая девушка – не рубите с плеча, не портите себе жизнь, Сашенька. Я про Ваш рассказ, конечно… Сейчас Вам нечего опасаться.