Санька, почувствовав себя виноватой за то, что доставляет хлопот Серафиме Антоновне, единственному взрослому человеку, уважавшему ее в этой школе, поблагодарила и уже хотела пойти, но остановилась в дверях, заметив, как Серафима Антоновна пристально смотрит на нее поверх очков.
– Знаете, Саша, меня восхищает Ваше мужество, – наконец, сказала директор. – Для меня Вы не только прекрасный педагог и добрый человек, но и смелая женщина, пережившая самую страшную зиму на свете. Да-да, не удивляйтесь, Ленинград мне знаком не понаслышке. Я на Лен фронте воевала, а после в городе оказалась. По дороге жизни прибыла. Скажу честно: за все четыре года войны не навидалась того, что увидела в один январский день в Ленинграде.
Серафима Антоновна замолчала, подбирая слова, а Санька почувствовала, как ее ленинградское сердце, выстраданный блокадный комочек, тянется к этой чужой для нее женщине, живущей через девять тысяч километров и столь хорошо понимавшей ее… И не сумев скрыть чувств, она разрыдалась.
Серафима Антоновна выполнила обещание – ни один ученик не узнал о случившемся, педагоги хранили молчание, лишь обходили Саньку стороной. Горскому была возвращена тетрадь, и на 23 февраля Александра Семеновна получила в подарок замечательную стенгазету.
Через несколько дней после педсовета она сидела в учительской и проверяла тетради, как, внезапно почувствовав на себе взгляд, подняла голову. На нее глазела кучка из собравшихся в сторонке, что-то усиленно обсуждавших учителей. Не успела она решить, что же они опять задумали, как худая как ветка осины англичанка, подошла к ней и, заламывая руки, сбиваясь на каждом слове, попросила Саньку вернуть им пресловутое прошение об уходе.
–Там же подписи…Вы понимаете…Серафима Антоновна…
Санька кисло улыбнулась в ответ и сказала, что прошение ее сын с друзьями давным-давно спалили на костре, и ей даже в голову не приходило стучать директору – нашли ябеду. Подумав не в первый раз, что школа окончательно рехнулась, Санька удалилась в классный кабинет, вновь оставив коллектив в общем молчании. Однако по пути отметила, что теперь в этом молчании прослеживалось некое уважение.
После этого педсостав стал к ней несколько снисходительнее, а Анна Степановна с математичкой извинились и принялись ее зазывать пить чай. Чай с ними она, конечно, видела в самом страшном сне, но существовать в школе стало проще, и Санька приободрилась.
Наступил конец года, и в последний учебный день Санька вывезла 7 «а» на природу. Они разожгли костер, купались в озере, ели горячую картошку и играли в футбол, а после растянулись на бережке. Когда Санька, улыбаясь, ловила еще теплые, вечерние лучики солнца, на полянку прибежал взъерошенный, встревоженный Миша и заявил, что у него для нее очередная, уже столь знакомая новость – его переводят.
Но не в Ленинград, как внезапно радостно подумала Санька, а в Саратов, и это все, чего он смог пока добиться.
В аэропорт Саньку провожали всей школой. Седьмой «А» рыдал в три ручья и упрашивал ее остаться хотя бы на три годика – как раз до их окончания. Подопечные из литературного кружка написали оду в ее честь и заунывным голосом читали, роняя на пол слезы. На удивление Саньки от педагогического коллектива приехала математичка, и, подбоченись, квакала какую-то прощальную речь. А также Анна Степановна, рыдавшая почище всех детей, а потом обнявшая Саньку так, что у той затрещала спина. Женя и Максимка испуганно выглядывали из-за спины смущенного Миши, глядя на это плачущее братство. Серафима Антоновна грустила и все время вздыхала, дети вручали цветы и подарки, и у Саньки не хватало рук, чтобы все удержать. Перед самой отправкой Леня Горский что-то сунул ей в карман пальто, и утиравшая слезы Санька, раскрасневшийся от жары Миша, притихшие сыновья, наконец, двинулись на посадку.
В салоне она вынула конверт Горского и, вскрыв его, обнаружила всего несколько слов: «Александра Семеновна, я люблю Вас!». Миша строго заметил, что если она сейчас же не перестанет рыдать, то выйдет-таки замуж за этого Леню.
Два дня после отправки они провели в Москве, а после прилетели в Ленинград, где в аэропорту их встречал все такой же веселый, смуглый и усатый дядя Павлик. Он совсем не изменился, но Санька заметила, сколько новых морщин появилось на его лице, а поседевших волос стало втрое больше.
До дома ехали в такси, и она, прижавшись к стеклу, с трепетом разглядывала знакомые проспекты, скверы, сталинские «громадины», новостройки и башни. И вот уже все чаще замелькали узкие улочки, мостики и гордые львы, сидевшие на постаментах, таинственные арки, ведущие в дворы-колодцы, старинные здания, прилипшие друг к другу; и машина, постояв с минуту на светофоре, выехала на Невский проспект.