Писали об учебе, свадьбах, родившихся детях и стареющих родителях, погоде, проблемах с деньгами, плохо ходившем транспорте, путешествии на Байкал или отдыхе в санатории. Писали о борьбе за права чернокожих в Штатах, музыкальном фестивале в Сан-Ремо, о новых советских комедиях, песнях под гитару, культе Марины Влади и достижениях в космосе. Писали обо всем, о чем только могла писать молодежь конца шестидесятых, и Александра Семеновна, читая строки со знакомыми почерками, понимала, что не зря еще школьниками они казались ей «иными». В них чувствовалась жажда свободы и независимости, им хотелось безумств и ярких красок, и все, к чему стремилось ее поколение, – уют, спокойствие и тихая, без треволнений, жизнь – казалось им чуждо. Александра Семеновна никого не осуждала. С улыбкой поглаживала ладонью плотные конверты и иногда подолгу задумывалась над тем, как бы она себя вела, не пусти судьба в ее детство войну.
Миша также служил, седел и понемногу старел, не молодела и Александра Семеновна, и им все сложнее было находить общий язык. Они часто ругались и раньше, но теперь скандалы приобрели затяжной характер, и супруги могли поссориться на неделю вперед. Потом, правда, мирились, но уже не так пылко и нежно, как в юности, и это не могло не быть замеченным детьми. Женя оканчивал школу, готовился к поступлению в инженерно-строительный институт, и вечерами, закрывшись в комнате, мрачно сидел над книгами, стараясь не слушать, как переходят на громкий крик родители. Максим занимался плаванием и домой приходил уже в сумерках, но и ему доставался «кусочек» скандала: обиженная, уткнувшаяся в школьные тетради мама, и злой как вепрь отец, стремительным взглядом пожирающий газету, дрожащую в его руках.
Но все-таки они еще были вместе, и Александра Семеновна, понимая, что брак висит на волоске, всеми силами старалась найти в себе терпение и свыкнуться с Мишей таким, какой он есть. Она любила его, и теперь эта была настоящая любовь, опробовавшая самые лихие испытания. Знала она, что и Миша ее любит, только ушла уже романтика, ушла та молодость и снисходительность, присущая новобрачным, и оставались где-то далеко позади белые ночи, пригревшие когда-то под своим крылом юных влюбленных.
В отпуск они приезжали в Ленинград, а на летние каникулы увозили туда мальчишек. Дядя Павлик, вышедший на пенсию по состоянию здоровья (нога стала совсем неважной), с сентября по май ждал наступления лета и приезда своих обожаемых внуков, день за днем отрывая листки на настенном календаре.
Но мальчишки взрослели, обрастая новыми друзьями, желаниями, возможностями. Окончив смоленскую школу, Женя поступил в Ленинградский инженерно-строительный институт и поселился у дяди Павлика, чему тот был несказанно рад. Да только дома внук бывал редко – студенческая жизнь диктовала свои условия, и Женя иногда не появлялся в квартире неделями, ссылаясь на занятость в библиотеке. Дядя Павлик старался не унывать – главное, что Женя был рядом, в одном, пусть даже трехмиллионном, городе – и продолжал ждать. Детей, внуков, лета, хорошей погоды, благих вестей. С неожиданным приходом старости он научился жить только так – в ожидании.
Летом, после второго курса, Женя уехал на практику, и дядя Павлик, оторвав очередной листок со стены, увидел, что через неделю наступает июль, а значит, новое ожидание не за горами – приезжает Максим.
Но дома девятиклассник, первый красавец школы, чемпион города и вполне зазнавшийся Макс заявил, что ни в какой Ленинград он не собирается: друзей у него там нет, с дядей Павликом уже на второй день становится скучно, и пусть родители даже не думают его уговаривать – он едет в спортивный лагерь.
Дядя Павлик молча воспринял эту информацию и, повесив трубку, почувствовал, как слезы, которых он не знал с самого октября сорок второго, когда пришлось с одним патроном идти в атаку, душат горло и не дают нормально сглотнуть. Алевтина давно его бросила, и кроме старой-престарой нянечки из Санькиного приюта, да еще пары-тройки знакомых с завода у дяди Павлика больше никого не было. Соседи жили семьями, Женя, как известно, дома не засиживался – да что тут говорить, ситуация стара как мир. У каждого свои дела, и ему, старику, приходится доживать этот век в одиночестве. Это ничего, это нормально. И, поплакав, дядя Павлик смиренно вздыхал.
Он и знать не знал, что Санька здесь решения не принимала – Максим и Миша обсудили проблему в один вечер. Упертый сын стоял на своем, и Миша, жалея дядю Павлика и себя – за то, что влетит от разъяренного Шустрика, но в то же время одобрявший спортивное увлечение сына, ломал голову как поступить. В конце концов, Максим сам схватил телефон и, попросив телефонистку соединения с Ленинградом, на духу озвучил дяде Павлику «приговор», стараясь не обращать внимания на повисшее молчание в трубке.