Зал был полон людей. В воздухе витал запах крови, спирта и мытых бинтов. Гремя костылями, входили в помещение запоздалые зрители. На старой, слегка скрипучей сцене тяжело колыхался занавес – за кулисами шли последние приготовления к концерту.
– Готова, девочка? – полуседой узкоплечий юркий мужичонка с папкой в руках – какой-то там чиновничий организатор – подошел к Саньке. Она уже приметила его полноватые щечки и совсем неплохой вид – там, откуда он пришел, вовсе не голодали.
– Хорошо прочитаешь, будет тебе сладкий подарок, – прошептал он ей на ушко, и внутри Саньки что-то екнуло. Рот в мгновение ока наполнился слюной, но одновременно захотелось сильно треснуть мужика. – Все, пора, – и он вытолкнул ее на сцену.
– Дорогие зрители, выступает юная артистка – Саша Кавалерова! – громко возвестил он зрителям и, скорчившись в деланной улыбке, быстро покинул сцену.
А в зале сидели люди. Кто-то – сморщившись от боли, кто-то – с интересом выглядывая из-за голов, чтобы получше разглядеть «юную артистку», кто-то с закрытыми глазами – настолько больной и усталый. И как бы плохо тогда им не было – сладкие подарки суждены им были только после войны. А пока Санька – вот их весь подарок.
И сжала она ручки на груди, и вскинула голову так гордо, как только могла, и всмотрелась вдаль, где виднелось заходившее солнце… А раненые военные внимательно наблюдали за ней из зала, не понимая, что же происходит с этой маленькой девочкой.
Все присутствующие увидели, как Александра Семеновна осторожно взяла в руки галстук и, закрыв глаза, прижалась к нему носом. Она была права: он пах войной, и тысячи воспоминаний всплыли разом в ее голове. Это была ее жизнь, горечь ее невиданного, сиротского детства, которое должно оставаться в ее сердце и памяти, и которое только она может передать следующим поколениям. Она не может бояться прошлого.
До сих пор не сумевшая сказать ни слова, Александра Семеновна оторвалась от галстука и перевела изумленный взгляд с пионеров на смотрительниц, со смотрительниц на женщин в костюмах, с женщин – на Мишу и детей, с детей на дядю Павлика… На дяде Павлике ее взгляд задержался, и внезапно ей вспомнилось, как он чуть ли не каждое утро просил ее зайти в этот музей.
– Ты ведь не злишься на меня за то, что я отдал эти вещи? – тихо спросил дядя Павлик и виновато потупился. – Если тебе не нравится, они могут все вернуть.
– Вернуть? – эхом повторила Александра Семеновна.
Нет, дядя Павлик решительно старел.
А потом они зашли в школу. И очень медленно, почти на цыпочках, Александра Семеновна шла по гулким коридорам, едва дотрагиваясь до стен, а за ней также медленно продвигалась вся толпа. И все – дети и взрослые в строгих костюмах, заворожено следили, как прислушивается она к школьным стенам, как улыбается цветам на подоконниках, как садится за новую парту в своем старом классе…А за ней как-то неловко присаживается ее грузный, поседевший муж в красивой военной форме, и как ребенок тянется к ее волосам, чтобы дернуть за воображаемую косичку, а она оборачивается, почти неслышно вскрикивает, и вместе они улыбаются друг другу.
Все оставшиеся два года, которые еще были отведены дяде Павлику, Александра Семеновна благодарила его за этот день. Он спас ей жизнь дважды – физически, в декабре сорок первого, и душевно, в январе семьдесят восьмого, когда сумел побороть тягучий страх воспоминаний.
Дядю Павлика похоронили на Волковском, рядом с ее матерью, и после поминок, отпустив мальчишек по своим делам, Александра Семеновна попросила Мишу пройтись домой пешком.
Они шли, вспоминали дядю Павлика, неспешно разговаривали про такие скоротечные, внезапно ушедшие годы…
– Знаешь, Миш, если бы я могла сейчас вернуться в свои двадцать лет, я бы провела день с куда большей пользой, чем делала это тогда, – сказала Александра Семеновна, когда они присели на скамейку отдохнуть.
– С большей пользой? – улыбнулся Миша. – Ты и так вертишься как юла – все успеваешь, всем помогаешь.
– Нет, я не о том, – тряхнула головой Александра Семеновна. – Польза – это не только переделать всевозможные дела. Это значит, увидеть прекрасное небо, вдохнуть запах сирени, послушать пение птиц. Почувствовать свободу жизни, Миша. Свобода ведь не только в терзании гитары в подъездах и курчавых головах, а свобода в том, что ты умеешь видеть этот мир выразительным, наполненным светом и жизнью. Жаль, что я поняла это столь поздно.
Миша внимательно посмотрел на жену и серьезно вздохнул.