Мир замер вокруг.
Александра Семеновна почувствовала, как неведомая сила подхватила ее и потащила к дверям. За ними всегда пахло потом и кровью, болезнями и смертью, но это было место, где она всегда была нужна, там ее ждут, там она может помочь…
Осторожно она поднялась по ступенькам.
Первый пролет. Второй, третий.
Еще до войны Миша здесь часто бывал и всегда не шел, а бежал, перескакивая через две, а то и три ступеньки. Так интереснее: слышать учащенные удары собственного сердца, сбившееся дыхание. Преодолевать себя и несмотря на покинутые силы прыгать дальше.
Однако сегодня было тяжко и нерадостно. И не только потому, что с самого утра ничего не ел – в горле першило, болела голова, и в груди что-то сжалось, стиснулось. Заболел ни дать, ни взять. Эта мысль его особенно расстраивала – здоровому-то выжить сейчас непросто, а больному как быть? В кровати он лежать не остался – Санька, такая же уставшая, озябшая, с охрипшим голосом, ждала его на верхнем этаже этого самого дома, в квартире Кати Еремко. И Миша, пыхтя и обливаясь противным липким потом, медленно поднимался по ступенькам, думая о том, что им обоим сейчас никак не хуже, чем Кате.
– Ну наконец-то! – худенькая ручка потянулась через перила и сорвала с него шапку. Миша покорно остановился.
– Какой же ты красный! – хрипло воскликнула Санька и зажала ладошками рот. – Ты что, заболел?
Миша молча покачал головой и тут же поморщился от боли.
– Тебе нельзя туда, – распорядилась Санька. – Пользы ни себе, ни людям. Пойдем, я тебя домой отведу.
– А Катя?
– Я ей вечером сказку прочту. Закутайся в мой платок, ты насквозь промок.
И снова – метель. И снова – лютая стужа.
– Миша… Что же ты, падать нельзя! Взгляни на львов, посмотри, какие они сильные! Это тебе поможет. Мне – всегда помогает. Миша…
Александра Семеновна распахнула дверь и оказалась в холле первого этажа, до боли знакомом.
***
Большой актовый зал с новым ремонтом был переполнен людьми. Странно она тут себя ощущала, неуютно. И не потому, что все изменилось. Что-то не так было с народом. Вроде бы все вежливые, улыбнулись, проводили на почетное место, а ей как-то не по себе. Наверно, придумалось – давно уж она на мероприятиях не была.
Концерт был унылый и, честно сказать, абсолютно недушевный. Не нравились Александре Семеновне ни слишком пафосные, плохо отработанные, речи ведущей, ни детские заунывные песни. Как будто плохо понимали, о чем пели, о чем говорили: искренне вроде, но одновременно с этим как-то искусственно, для «галочки», и оттого выходило нелепо. А чиновник из районной администрации и вовсе походил на того щупленького дядьку, который 76 лет назад обещал ей сладкое.
– Опять двадцать пять, – тихо произнес мальчишка с красными ушами, сидевший впереди Александры Семеновны. – Вот начнется: блокада, хлеб, саночки… Надо было сдать город – и никто б не мучился. И мы бы не занимались сейчас прослушиванием старых заезженных пластинок…
– Тишинский, опять болтаешь! – шикнула на мальчишку учительница.
Его сосед издал легкий смешок, и оба скорчились от скуки.
Александра Семеновна почувствовала, как в груди что-то сжалось, и стало трудно дышать. Она откинулась на спинку стула и дрожащими руками нащупала в сумке таблетку «карвалола». Тише, Санька, тише… Бурлит твое блокадное сердце, не выдерживает встрясок.
И как-то забылось разом все: и безликая речь чиновника, и запинавшаяся, читавшая по бумажке ведущая, и скучавшие подростки в зале, и улыбки молодых, совсем не помнивших тех лет, «блокадников» … Все перечеркнула речь этого мальчишки – как удары метронома выстукивала мысли ее голова: надо было сдать город…
Нет, про «сдать» она слышала много раз. И много раз понимала, что не было бы сейчас этих прекрасных львиных голов, и Аничкова, и здания университета, и приюта, спасшего ее от верной смерти, и школы этой самой – «сравнять с лицом земли», кажется, так значилось в приказе Гитлера? Да, может, жива была бы тогда Катя Еремко, а может, ни Кати, ни Саньки самой, ни детей этих современных – ни одного бы ленинградца не осталось на Земле.
История не знает сослагательного наклонения, да и не хочется Александре Семеновне думать иначе. Мужество – добродетель, так Аристотель сказал, и хоть не знала она мысли этой в девять лет, да только в девять лет поняла, что не жить себе не позволит, и городу своему, пусть старше ее в двадцать с лишним раз, тоже не могла позволить не жить.