– Четыре дня в неделю, – сказал Шустрый. – В остальное время поварята пусть сами стараются, благо заготовки им будут предоставлены и метода разъяснена.
– Да, конечно, дорогой друг, – сразу согласился Ресторатор, а Шустрый мрачно улыбнулся фразе печально знакомой. – Я буду вам платить … ну, скажем, четыре денария в неделю!
Шустрый не знал почти ничего о покупной способности местной валюты, но неожиданно Пацан пришел ему на помощь, встав рядом и сказав:
– Семь.
– Семь? – удивился Ресторатор. – Что – семь?
Пацан подтвердил:
– Семь денариев. И мне пятьдесят две унции с денежкой.
Ресторатор посмотрел на Шустрого, и Шустрый кивнул.
– Шесть, – сказал Ресторатор.
– Семь, – уперся Пацан, и Шустрый ему вторил:
– Семь. И пятьдесят две унции ему.
– С денежкой, – напомнил Пацан.
Ресторатор согласился.
– Деньги вперед, – заявил практичный Пацан.
Ресторатор и тут не возражал.
Его спросили о транспортных средствах. Оказалось, что за совсем небольшую мзду новый повар и его подопечный могут нанять гиг с нестарым еще, бодрым фердом, хозяин живет в четырех кварталах. Шустрый не ожидал, что все сложится так удачно в первую же поездку в город.
Глубоким вечером восхищенный Пацан рассказывал Полянке о приключениях дня, сыпя басурманскими словами. Полянка гладила разбухшее свое плодосодержащее пузо, мало что понимала, и выглядела растерянной. Не верить она не могла – гиг, запряженный фердом с недовольными глазами и подрезанным хвостом, стоял перед домом, Шустрый возился с упряжью и кормил ферда овсом из ведерка, которого ранее в хозяйстве не было.
С этого момента Полянка прониклась совершеннейшим к Шустрому благоговением. Демиург был для нее Шустрый, античный герой, умеющий всё, знающий всё, говорящий на красивом наречии, сам красивый до невозможности (это было не так, но таким он ей казался). Она гордилась тем, что он с нею живет, ласкает ее по ночам, говорит нежные слова, и даже готовит ей неслыханной вкусноты блюда раз от разу. И что за жизнь у других женщин, у которых нет своего Шустрого – морока, а не жизнь, тоска и скука. Букет ромашек, бусы, браслет, платье – заботливый Шустрый, предупредительный Шустрый, Шустрый-мечта. Не спит ли Полянка? Она носит под сердцем его ребенка – как ей повезло! Несказанно! Иным вечером, украдкой, когда Шустрый спал, уткнув рыжую свою щегольскую бородку в стену, вставала Полянка, отходила в угол, и там тихо благодарила Всевышнего за то, что повстречался Шустрый ей на пути, и из всех женщин, которых мог выбрать – а выбрать он мог любую – выбрал для сожительства именно ее, Полянку!
Наверное я красивая, думала она с сомнением. Может он видит во мне такое, чего другим не разглядеть. А что? Грудь у меня очень даже ничего, хоть и отвислая. Ноги толстоваты и кривоваты, но когда я, например, лежу на спине, чуть приподняв одно колено, они кажутся привлекательными. Кожа у меня нежная. Пальцы красивые.
Пальцы у Полянки действительно были красивые, не испорченные еще работой и заботами.
Об отлучках Шустрого и Пацана в город вскоре прознал Староста, живший с женою и сыном на отшибе, отдельно от всех, ибо негоже старосте соседствовать с отребьем. И пришел Староста к Шустрому побеседовать о справедливости. Состояла она, справедливость, в том, что часть дохода следовало отдавать через Старосту в пользу барского сундука, ибо живет Шустрый на барской земле. Шустрый запротестовал было, но сметливый Пацан предупредил прения, предложив лично Старосте двадцать унций в неделю, если тот никому ничего не будет более говорить, а если заинтересовавшиеся поселяне вздумают болтать лишнее в присутствии вхожих к Барыне, их будут по приказу Старосты пороть нещадно. Староста почесал сперва под мышкой, потом в затылке, поморщился, да и согласился. Шустрый уловил суть дебатов, и спросил потом Пацана, из каких, собственно, фондов он, Пацан, собирается еженедельно подносить Старосте взятку, на что Пацан резонно ответил, что грех пополам, десять унций с него, Пацана, и десять же унций с Шустрого.
– Что будет, если узнает Барыня? – спросил Шустрый.
– Придется платить ей, больше. А пока она не узнала, будем платить Старосте, меньше.