- Смех не ушел, он просто переместился. Из области головы — в область живота и ниже. Туда спустилось искусство, спустился смех и переместился страх. Ведь и страх вместе со смехом гнездился в области головы. Это был страх сверху. Сейчас страх — снизу. Идеологию сменила банда. В период застоя, чтобы выразить свою мысль, надо было облечь ее в такую форму, чтобы никто не догадался. Только ты, я, он. И это вызывало смех такой «этажности»! Был дополнительный кайф от догадки, от ума собственного — едренть, он намекнул, а я-то еще и понял! Была радость от того, что я принадлежу к тем, кто понимает. К клубу! Был — клуб. Его больше нет. Видно, отпала нужда.
Между прочим, нужда возвращается. Но место, условно говоря, Жванецкого занимает, условно говоря, Шендерович. Место юмора занимает сатира.
Михаил Жванецкий, подбоченясь, и сегодня плавает в живом эфире, старый ангел с портфелем (кстати, еще отцовским, с которым папа навещал пациентов). Реет повсюду, заметный всем, любимый всеми и мало кем понятый. Публика жаждет сатирической щекотки, ее эрогенные зоны слишком открыты, а потому грубы, почти омертвелы. Жванецкий не остряк и не сатирик. Он – нежный, обидчивый мартовский заяц. Сатира – инструмент элементарный, электронагревательный, вроде паяльника. Юмор – субстанция тонкая, ментальная. Строй души. Пыльца на ее крылышках.
Быть кумиром публики отрадно, но март завершился. В связи с Михал Михалычем важно понять одну вещь. Не он перестал быть кумиром. Публики не стало, вот в чем дело. Читатели Чехова, Зощенко, Булгакова, Довлатова растворились в разнообразных кислотах и щелочах.
В антракте "Театрального романа" у Фоменко к нам подошла довольно антикварная дама и поблагодарила нас - знаете за что? За нашу реакцию. Мы с Иртеньевым едва ли не вдвоем хохотали на феерическом зрелище. В переполненном зале на аншлаговом спектакле.
Начальники
Монтекристову авантюру превращения одной страны в другую Жванецкий встретил уже вполне искушенным грешником, ядовитым гением наблюдательности. Уникальный дар его не выдыхается, что бывает с возрастом у многих остряков, он просто горчит, как старое вино. Поэтому меня порядком изумляла его тимуровская преданность Ельцину, словно Шута - Лиру. К первому президенту России он относился как к одинокому беспризорнику, нуждающемуся лично в его, Миши Жванецкого, помощи. Я его избрал – значит, это «мой президент». Со всеми его потрохами и безобразиями. Примерно такой ход мысли.
Но вот грянула Чечня, потом 93-й год, и в сочинениях Жванецкого стала неуклонно утверждаться эта глухая тональность, словно гибельным распадом потянуло из-под двери. Желчен стал Михал Михалыч и потемнел лицом. И даже новорожденное дитя любви, сладкий сосунок, не рассеял его мрачности.
Не он один понял, что выбор был, как говорится, экзистенциальным, но мало кого так шарахнул личный пыльный мешок ответственности.
Мне кажется, я знаю секрет удивительной силы камерной, но отчего-то всенародной литературы Жванецкого: он начисто лишен цинизма.
Что не мешало ему в голодную зимнюю пору (довольно быстро сменившую оттепель) выступать по баням...
- Ну и каково оно, Михал Михалыч, - с портфельчиком, в партийной бане?..
- Знаешь, кто был тогда главным? Референты. В чем разница между министром и референтом? Ни в чем. Только министр об этом не знает. Референты правили страной. Это были парни, похожие на адвоката Андрея Макарова в молодости...
Так сложилось, что среди них у меня образовались поклонники. Вот они собирали эту баню и приглашали меня. С одной стороны — чтоб развлечь начальников. С другой поддерживали меня.
- Материально?
- В том числе, но не это главное. Хотя я семь лет снимал, например, в Москве квартиру. Важнее была безопасность, близость с этой мафией, глупо отпираться... она давала - скорее всего, иллюзорную, но уверенность.
- А была необходимость вас прикрывать?
- В Питере случалось... Через два часа после того, как стало известно, что Миша Барышников остался в Канаде, мне позвонили. Но спасли меня тогда не начальники. Меня всегда спасали женщины. В тот день я был не один. И ох, до чего не один! И когда эти ребята позвонили, я понял, что не-мо-гу, ну просто не могу оторваться от моей гостьи и куда-то там ехать. И я им так и сказал: я сейчас не могу. Они, вероятно, обалдели, потому что спросили — а когда, мол, сможете? Я мало что соображал от любви и назвал совершенно произвольное время — завтра в три часа. Они оказались пунктуальны. Я спросил: «Что брать с собой?» Они сказали: «Возьмите зонт, обратно мы не сможем вас отвезти».Тут мне, конечно, сильно полегчало, хотя Большой Дом с его заношенными полами и ступенями не стал от этого менее гнусным...