Картина 2
– (Нежинский у себя в парижской квартире разворачивает и читает некую заинтересовавшую его газету) «В результате это было уже не тело человека… это было единый нежный стебелёк цветка покрытый нежными прижатыми к нему листочками и на верху увенчанный головкой склонённого к её ногам бутона самого цветка… бутона… Самого цветка… и Это был первый шаг к пропасти подчиненья чёрной мертвящей жизнь магии безумной воле… движение к бездонной пропасти… пытаясь убежать при том в блаженные иллюзии… какие нами правят, но нам они принадлежать не могут… Нет не могут… они иным мирам и духам вселившихся в наш образ, творимый нами художнический образ, принадлежат… а нам они уже принадлежать не могут… Уже принадлежать не могут… а нам они принадлежать не могут… А он во так вот… на глазах присутствующих превращаясь в мифически – магически волшебное благое не благое существо… взял вот этот дивный волшебный маг от лицедейства… взял вот, и вошёл в поэзию… вошёл в поэзию… О, эти гении с их необъяснимыми прыжками в подсознании, – до самых почти что благих небес…О, эта их мечта о бегстве от тупой ничтожной, и земной, реальности… О, эта их мечта о бегстве от всего, что не искусство… что не великое искусство… мечта о бегстве от всего… О. эта их мечта о бегстве от всего… о, эта их мечта». Нежинский развернул «Газету Петербурга» какую протянул ему Василий… и прочитал в разделе «Театральное искусство» заметку критика – известного на весь гламурно – изысканный Петербург балетомана… и далее читает он, – «Вчера в «благословенной Маринки» давали вновь поставленный балет… И что же… О, боже… в театре вновь вчера царила такая скука. Такая скука, какая может овладеть любым, и даже самым примитивным, залом. Такая скука, какая может овладеть взыскательным, иль полностью неискушённым, залом, когда на сцене творится тупая явная издёвка над «божьей искрой Танца»… Над «божьей искрой Танца»… творится явная издёвка… то есть, тогда когда на сцене нет вовсе божьей искры… пусть малой… хоть какой-нибудь… но не было и малой бессмертной искры Танца… О, ты… владетель балетных сердец и душ Парижа Великий Русский Танцовщик, покинувший Россию… вернись в Россию, русский мальчик… вернись в Россию, наше чудо… Но нет… нет чуда в Маринке… в России больше чуда нет… нет истого таланта… поскольку в России топят всё что хоть слегка, хоть мало-мальски, напоминает чудо… в России Чуда больше нет… в России Чуда больше нет… в России топят искру Чуда… В России утопили Бога Танца… в России Чуда нет… в России Чуда больше нет…» И он, Нежинский, при этом вспомнил его последний день в промозгло – сером Петербурге перед его единственным, как и последним, отбытием в Париж… и Аполлона на фронтоне, кто дыбил бешеных коней квадригу, он вспомнил… Фонтанку вспомнил… Невский… и Мариинку… вспомнил… вспомнил он статую Петра… и как закрылась за ним в последний раз, до селе святая дверь ведущая на подлинно «Голгофу Мариинку»… и как закрылась на ним в Россию дверь… и как закрылась за ним в последний раз святая для него до селе дверь… И как закрылась «Его Дверь»… в ту ночь его фигура ещё долго, и одиноко, бродила по Сенатской Площади… но и на Площади пред ним, как пред Театром, закрылась тяжёлая дубовая, как перст судьбы, глухая дверь… Но и на площади… но и на площади… глухая дверь закрылась за ним, и перед ним… как и на Площади… и это был тот, – он… тот жертвенный юнец: немая жертва готовой вот – вот рухнуть под грудой собственных грехов безумной триста лет Империи… юнец едва-едва вступивший на путь явления шатнувшемуся миру его «безумного искусства»… на путь блаженных искуплений, пусть и не им свершённых… но – мировых грехов… безумным словом – танцем… но – мировых грехов… и бедный бедный юнец клоун – шут от Бога… бедняга, бедный искупитель мировых грехов… он бедный Шут… Он бедный… он Шут от Бога… на сердце Бога рубцом залёг тот петербургский его последний мертвенный денёк… рубцом залёг… его денёк… до самой его смерти грехом вселенским вздыбленной безумием России залёг… его безумный мертвенный денёк… рубцом залёг… его денёк… кровавыми рубцами в нем залёг.