– (Образ сидящего за столом Нежинского уходит в тень… но из тени в углу сцены высвечивается судорожный Шут, который воет, стенает, и проклинает такую вот ничтожную тупую стеклянную Америку, а вместе с ней и злобную эгоистичную Европу…) Заполучив свою Балерину в браке… выйдя, как ему казалось, из ужасной клетки «не свободы», он попал в ещё более ужасающую для него клетку, – а именно, в клетку «Танцев Шута за деньги»… в клетку «постоянный нехватки денег… в клетку поиска денег… в клетку «битвы за деньги». А вот к этому наш танцующий Шут был явно не готов… Он был к этому не готов… и он метался в этой своей новой «клетке»… метался… метался… пока ни встретил он Курьера из столь далёкой, и пока что недоступной, для него России… из столь далёкой и пока что недоступной для него России… и вот надежда для Шута сверкнула таким сладким, и таким сверкающим, лучиком… и Шут, наш Шут, ожил… Настолько ожил, что заиграло в нём всё его действо в его внешнем мире магическими красками как – будто бы его безумства… как будто бы его безумства… его безумства вот в этом ничтожно – скучном для него здравом мире… и заиграло вдруг… при этом, день ото дня росло в нём раздражение… день ото дня не уставал он утверждать: как отвратителен ему вот это пустой никчёмный мир… не могущий понять, что у этой жизни есть главное… нет никакой отдельной частной жизни…… нет никакой отдельной частной жизни… и есть Жизнь Духа… и во имя Духа… во имя Спасения небесной Жизни Духа… рождаемого здесь… На вверенной Наследнику, живому человеку, Спасаемой Наследником Живого Земле… во имя, и для Жизни… Духа Жизни… Там… в Космосе… Духа битвы за Спасенье горней Жизни на вверенной Земле… поскольку жизнь на вверенной Наследнику Земле есть Жизнь для Духа… во имя Духа… а другой жизни, в вечности для Вечности, просто нет… не существует… а другого просто нет… Тут и сорвался Шут… наш Шут сорвался… когда администратор Морис Волни сообщил ему что по правилам Палас – театра между «номерами Нежинского» будет играть оркестр, и будет гореть свет, и будет работать буфет… Шут сорвался, и объявил что в таких условиях он танцевать не будет… а на неустойку ему плевать… ведь, – «главное это Искусство, а не буфет»… и на этот раз Шут победил… но, в дальнейшем он уже всё более и более настойчиво и более целеустремлённой стал «перегибать палку» собственного безумия… как-то перед спектаклем Нежинский собрался надеть костюм «Призрака розы», когда услышал… как американский оркестр уродует музыку Чайковского… Этого Шут Бога, и от Бога, уже вынести не мог… никак не мог… этого он вынести не мог… и этот американский оркестр… и эта сытая довольная, но в массе своей бесконечно тупая публика американского театра… казались ему и пошлыми, и отвратительными… настолько отвратительными, что в бешенстве его и понесло… и вот уже рыдающий, стенающий, охваченный отвратительной судорогой, безумный Шут стал кататься по полу… и выть и рыдать… рыдать и выть… проклиная при том, и этот гнусный театр… и саму Америку… и свою несчастную судьбу, что занесла его на этот остров… остров зла, наживы, и его, этого острова, никчёмного существования… на другой день… и в последующие дни… Нежинский в театр не явился… сезон был сорван… в этом театре для этой публики сезон «Шута» был сорван… сезон «Великого Шута»… был им самим, его «шутейной выходкой», и сорван… театр он тогда поменял на его безумную любовь в только что родившейся дочери… с детьми он сходился легко и радостно… узнавая в них, как в неком таком милом его сердцу зеркале, себя самого… узнавая в себе такого же существа – как и они милые его сердцу дети… этот взрослый мир его угнетал, и злил… а с детьми он сходился легко… легко и радостно… для родившейся дочери он сам готовил еду… сам кормил её… сам делал её игрушки… сам играл с ней… изобретая для неё всё новые игрушки… всё делал детке сам… для детки делал он всё сам… и последнее, что он подарил ей: была вырезанная им их дерева лошадка… «Лошадка твоя устала…», – сказал он ей, и больше ничего уже он не дарил… и больше никому и ничего он не дарил… и больше никому он не дарил… лошадка… его лошадуа так устала… его лошадка устала так… он больше не дарил.
Иван Нежин