Тем более, теперь ему ближе всего был теперь его благословенный Тиль, – персонаж воюющий с пустым ничтожным, злобным, миром: пройдоха – Шут… так… на ходу… по ходу действа меняющий бесчисленные маски… не узнаваемый в толпе… с издёвкой над толпой… меняющий его раскрашенные его лихим безумьем маски… «Война!.. опять война… Это война!…», – в толпе кричали его, безумные в его жестоком и блажном лукавстве маски… вот снова… снова сменяемые маски… Он ставил «Тиля»!.. давно хотел поставить «Тиля»… но ранее Директор… а после жена Актёра… не поощряли его стремлений ставить «Тиля»… считая что «Тиль» провальная для Бога танца роль… Они считали так… но «Тиль» считал иначе… считал, что родина его Россия, и есть тот восстающий, и рвущий цепи жестокого готового на новые убийства мира, «Тиль»… Тот воин… тот воин – шут… Шут – воин «Тиль»… Он Шут, как «воин Тиль»!.. О, эти рвущие жестоки оковы маски – сказки… с одной стороны жестокая, всегда воинственная ничтожная по духу и для духа действительность… с другой – насмешка сказка… сказка «насмешливого духа» в каком-то смысле оправдавшая действительность… «Надо заставить смеяться… надо заставить смеяться… надо заставить… смеяться…», – бормотал незадачливый Шут… ставя главный… может быть самый главный спектакль в жизни Лицедея… ставил главный Шут от Бога, и для Бога… ставил главный Лицедей… в масках «не живых людей»… ставил драму гибели лихой Планеты… безумный ставил Лицедей… он ставил… ставил… Он ставил… и силы… и без того растраченные на глупость, косность, и злобу мира… покинули его… по мере же того как каторжным трудом с тяжёлым скрипом компоновался в исходном безумии Шута, и Автора, его балет… Его балет… Шут таял на глазах… Он таял на глазах… и вот уже на сцене металась не фигура воина – Шута… Но – тень Шута… с которой вместе этот мир мчал неизбежно к своей конечной и неизбежной Катастрофе… Мир мчался к неизбежной Катастрофе… Шут это знал… Он это чуял… Шут чуял это, – по миру бродят тени «Гнева», и «Войны»… по миру бродят тени «Гнева», и «Войны»… Шут это знал… в толпе он чуял… среди фигур – теней торговцев… знатных дам… блестящих кавалеров… крестьян… солдат… купцов… шпионов… бродили также инквизиторы… а вмести с ними – палачи… И палачи… фигуры эти были громоздки, неуклюжи… уродливы… среди фигур размытой гибкой тенью бродил – летал насмешливый, и молчаливый, безумец – «Тиль»… бродил – летал… безумец… меняя маски на ходу… насмешливые маски… на ходу… изображая, то глупость надутой, и блудливой дамы… то жадность пошлого купца… то важную кичливость горе – кавалера… то пьяную задиристость солдата… то – скорбные фигуры нищих… то скорбь и фальш просящих, стоящих на коленях, нищих… надменных злобных мрачных инквизиторов показывал толпе… безумный шут… и подлую законченность шпионов… показывал… показывал… Летал… летал… меняя маски на ходу… скользящей тенью… «пройдоха Тиль»… летал… Меняя тени на ходу… меняя куклы – тени… Но вот… раздался грохот полкового барабана… за ним тоскливый и визгливый вой трубы… раздался… мужчин, что помоложе, отправили в солдаты… а женщин – в сёстры милосердия… и Шут был схвачен палачами по знаку одного из группы инквизиторов… был схвачен Шут… повешен Шут… под одобрительные жесты, и обвиненья, придвинувшейся ближе к месту казни, и угрожающей Шуту, толпы… и угрожающей Шуту толпы… и вот повешен Шут… Подвешен Шут…Но вот уже висит не Шут… не Тиль… Иная кукла, иная маска висит, – рождённый заново «Петрушка»… оживший заново, всегда болтавшейся на дьявольской верёвочке, Петрушка – маска… Он и висит… он ожил вновь… и он висит… Он и висит… он будто ожил… германский «маска – Тиль» ожил российской кукольной игрушкой… воскрес «Петрушка»… и Он воскрес… германский «Тиль» воскрес… воскрес «Петрушкой»… и Он воскрес… воскресла Кукла… и Он воскрес. До премьеры оставались считанные дни, когда издёрганный на грани помешательства бедняга Шут сломал измученную бесконечными показами случайно набранным актёрам ногу… с тем погрузился в темноту, – в блаженный отдых погрузился… с тем оказался в забытьи… с тем погрузился в забытьё… с тем оказался в забытьи… Шут впал в беспамятство… лечивший в то время сломанную ногу и душу Шута врач Роберт Джонс впоследствии писал… писал он так, – «Печальный, с тенью смерти на невидящем челе, лежал он как умирающий, но не лишённый истинного благородства, потусторонний принц… лежал как истый принц… вокруг бедняги «принца» сгрудились актёры в костюмах всех персонажей «Тиля», – в костюмах по эскизам самого Шута… Всех персонажей «Тиля»… но «Тиль» был как бы мёртв… он как – бы мёртв был… тем более что в комнате где находился Шут, и те кто выразил желанье почтить недвижного Шута, весь воздух был исчерпан… там можно было задохнуться… но те, кто был в мертвящей душу тесной комнатёнке как саркофаге, терпели – желая возвращения Шута… желая оживления Шута… но Шут, и он же принц, как – будто вовсе не хотел вернуться к этой жизни… он не желал вернуться к этой жизни… вот к этой суетной, лишившей сил… последних сил лишившую уставшую Лошадку, жизни… Он не желал вернуться к жизни… Он не желал!.. Лошадка эта давно уже устала… и Он устал… И Он давно устал… последним словом «Петрушки» были, – «Война… опять Война… грядёт Война…» С тем «Петрушка» умер… он так устал.