Шутиха (фрагмент)

Олди Генри Лайон Шутиха (фрагмент)

Генри Лайон ОЛДИ

ШУТИХА

(фрагмент)

Безмятежен, безнадежен, Безответен, наг и сир, Рыжий клоун на манеже Молит: "Господи, спаси!" Тот не хочет. Зал хохочет...

Ниру Бобовай

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В ПРЕДЧУВСТВИИ ШУТА

Глава первая

"Мам, ты оплатишь побои?.."

Лето топтало город босыми пятками, приплясывая и хохоча. Жаркое, как разврат в сауне, влажное, как рукопожатие склочника, противное на ощупь, словно пирожок с повидлом, купленный на углу у ведьмастой карги в сарафане, лето гуляло напропалую. Без зазрения совести щупало голых девок, чьи бесстыжие пупки и коленки в эдакое пекло оставляли равнодушными даже выпускников кулинарного лицея "Фондю", одуревших от буйства гормонов, подсаживалось в машины к пожизненно умученным предпринимателям, выжигая салон насквозь и с размаху ударяя по лысинам чугунной сковородой, целовало собак в косматые морды, иссушая вываленную мякоть языков; и вид рекламы "Спрайта" с дзенским слоганом "Не дай себе засохнуть!" приводил окружающих в неистовство, сравнимое лишь с малайским амоком. Ах, лето красное, убил бы я тебя, когда б не связь времен да Уголовный Кодекс! Пришепётывание тугих шин на плавящемся от страсти асфальте! Пятна пота на футболках и блузках, подобные карте Вышнего Волочка! Венчики спутниковых антенн на крышах жадно открылись навстречу раскаленному добела небу, где шалун-Вседержитель, сменив ориентацию, с вилами наперевес кочегарит адскую топку солнца: ужо вам, сапиенсы! ужо-о-о!.. "Жо-о-о!" эхом отзываются пенсионеры, бессмертные, словно французские академики, костеря климат, инфляцию ледников и происки международных олигархов. Голые по пояс черти-ремонтники счастливо ныряют в разверстый зев канализации: там тень, там прохлада, и если рай не под землей, то где? И с завистью следит за чертями окрестная пацанва. Впрочем, мы собирались начинать наш рассказ совсем иначе. Кто первый спросил: "мы"? Какие-такие "мы"?! Ну, братцы... Стыдно. Честное слово, стыдно. Все-таки не со вчера знакомы. "Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй" читали? Это мы. А это: "Лонгрен, матрос "Ориона", крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери..."? Тоже наше. И еще это: "Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр Джузеппе, по прозванию Сизый Нос..." Вспомнили? Нет?! Ясно. Босяцкое детство, академий не кончали, училка по лит-ре - дура дурой, с морским узлом на затылке. Пробуем еще раз. Значит, так: "Я ехал на перекладных из Тифлиса" - это не мы. "Первое дело я имел с Беней Криком, второе - с Любкой Шнейвейс" - тоже не мы. И на закуску: "Уже не оглядываясь, ты с усилием потащил колотушку к сияющему на солнце кругу меди" - опять не мы. Зато "Жил-был у бабушки серенький козлик..." Ну?! Ладно. Семафорим открытым текстом. "Повествование в данном романе ведется от третьего лица..." Слава Союзу Писателей! Аллилуйя! Раскумекали! Мы это они и есть. Третьи Лица. Те самые Третьи Лица, от которых ведется. И раньше велось, и сейчас, и в будущем, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить; живой классик, патриарх местоимений. В смысле, тут наше место, здесь наше имение, а кому в падлу, пусть идет к Первому Лицу и ябедничает. Про нас даже в Книге Пророка Изекииля черным по арамейскому: "...первое лице лице херувимово, второе лице - лице человеческое, третье лице - львиное и четвертое лице - орлиное." Конец цитаты. Так что львиная доля здесь наша, и вести сие повествование мы намерены не стесняясь в выражениях, прикинувшись перволицыми херувимами и выбрав объект поспособней для социального обобщения, а также морали. Знакомьтесь: Галина Борисовна Шаповал. Объект. Действия объекта: едет из банка в типографию, одну из трех, владелицей коих является. На машине с личным шофером. В машинах мы не разбираемся, поэтому заметим лишь, что это жирная иномарка, в профиль напоминающая морского котика, на носу у нее серебряное колечко с "пацификом" внутри, а на корме написано "Turbo". Остальное додумайте сами. Разумеется, было бы много увлекательней, едь милейшая гражданочка с корабля на бал. С пиратского брига, где на реях живописно болтаются опухшие от рома флибустьеры; на бал, где гусарский поручик (возможно, сам Ржевский, бретер, фанфарон и герой одноименной пьесы Гладкова "Давным-давно") пригласит ее на вальс. В карете, запряженной цугом. Или шестерней. Ребристой такой шестерней, сплошь в машинном масле. И чтоб дуэль. "На тридцати шагах промаха в карту не дам!" И чтоб страсти-мордасти, а рыжие и зеленоглазые стервы пусть травят соперницу ядом кураре. Но не до смерти. И еще эльфы. Да, эльфы обязательно. Куда без них... - Потом заедешь в "Эльф", - мобильный бонвиван "Siemens" сладко затоковал близ розового ушка, соглашаясь. - Возьмешь упаковку сока. Мультивитамин. И мюсли. Мюсли, говорю! Банановые. Остальное на твое усмотрение. Кто придет? Кантор? Какой кантор?! А, Зямочка Кантор, твой однокурсник... Ладно, возьми коньяка. Все. Люблю-целую. Пока. Последнему - заканчивать разговор по телефону равнодушно-скоростным, как спуск пятиклассника по перилам, "люблю-целую" - гражданка Шаповал научилась у своей дочери Анастасии Игоревны, в просторечьи Настьки, студентки консерватории по классу виолончели, сейчас пребывающей в академотпуске. Мы, конечно, понимаем: никакой романтики. Офис, академка. Банановые мюсли. Проза буден, чирьем на носу раздражающая истинного ценителя беллетристики. Вот, например, бомж у гастронома "Павловский", мимо которого только что проехал наш экипаж, очень неприлично выражался. Ему, бомжу, вдруг подумалось, что никогда он, бомж, не увидит неба в алмазах, вот он и выразился. Такими словами, которые вы знаете, но не любите читать в приличных книжках. Мы эти слова тоже знаем. И поручик Ржевский, который не из пьесы Гладкова, а из народного творчества, знает. Поэтому, вздумай водитель притормозить на углу, волей-неволей нам пришлось бы повторить слова бомжа вслух, ибо Шаповал их обязательно услышала бы в открытое окно, а против правды жизни не попрешь. И что дальше? Вы бы захлопнули книгу, разражаясь жалобами в адрес Комендатуры Изящной Словесности, а мы бы из Третьих Лиц стали Тридцать Третьими, сгинув во мраке букинистики, не к ночи будь помянута. Хорошо все-таки, что водитель не притормозил. А романтику мы организуем позже. Чтоб вы не обижались. Бал, корабль и яд кураре. Блеск шпаг на берегу залива. И эльфы. Мелкие такие, с крылышками. Порхающие над гречихой. Честное слово, с романтикой мы что-нибудь придумаем. Верите? - Мирон, - сказала Галина Борисовна. - Мирон, я спешу. - Скоро будем, - вежливо ответил Мирон, похожий на вьетнамца характером, покладистым, но непобедимым. Внешностью же Мирон был чистый, "як сльоза", хохол, с густыми пшеничными усами, свисающими ниже бритого подбородка, и, согласитесь, это было странно. Особенно при фамилии Майсурадзе. - Тютелька в тютельку. Не беспокойтесь.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Знаешь ли ты, любезнейший брат наш во чтении, что, открыв эту книгу, кобылицу необъезженную и жемчужину несверленую, а также дочитав вглубь до первых звездочек, ты теперь, как честный человек, обязан дочитать книгу до конца? Не знаешь? И хорошо, что не знаешь. От многого знания много печали. Знаешь ли ты, о вождь гордого племени буквоедов, что больше всего на свете не любит твой коллега-читатель? А не любит он лирические отступления, подробные пейзажи, детальные портреты, полифонию сюжета, вставные эссе о судьбах мира, описание сбруи и пр. Вот эти-то пр. он ненавидит больше всего. А еще читатель не любит читать, но тщательно это маскирует. Уж поверь нам на слово. Искренне твои, Третьи Лица.

* * *

- Миссис Твистер приехали! Верхнее "ля" референточки Ангелины Чортыло рассыпалось хрусталем из окна третьего этажа, где, подобно отраде в высоком терему, тосковал офис полиграф-фирмы "Фефела КПК" (чуете это зябкое ф-ф-ф? фея, фонтаны, форшмак...), - и хозяйка позволила себе улыбку, тонкую, как талия Плисецкой, и мудрую, как башмачник Саркисян на углу Бабеля и Блюхера. Данное сотрудниками прозвище было лестью лишь отчасти, а значит, всем дозволены маленькие слабости. - До часу свободен, Мирон. Если что, я позвоню. - Вольному воля, - философически согласился Мирон, дождался, пока хозяйка покинет салон, и со значением, достойным вдохновенного пророка Варуха, переиначил классический финал: - А пасомым - сарай! Мы только хотели спросить, что он имел в виду, но Мирон уже уехал. Первый зам, Владлен Зеленый, приплясывал на крылечке. Он лоснился и сиял. Катался сыром в масле. Потирал жирненькие ладошки, блистая обаянием лысины. Любой принял бы первого зама за подхалима и мелкого комплиментария, готового ноги мыть и воду пить, лишь бы не работать, - о да, любой, но только не прозорливица Шаповал. Знала Галина Борисовна, доподлинно знала, что за лев рыкающий скрывается под обманчивой личиной Зеленого, рыцаря честного и сурового. Не раз стояли они плечом к плечу против алчных орд санэпидемстанции, не единожды, спиной к спине у мачты, отбивали абордаж пьяных мытарей, джентльменов государственной удачи; ухарей-брандмейстеров, норовивших заклеймить пожароопасную типографию каиновой печатью, сдерживали они вместе, трубя в рог, и часто, обессилевшую, уносил Владлен госпожу на мощных руках своих, не забывая при отступлении пинать лиходеев-конкурентов коваными подошвами сапог. Чего стоит лишь история штурма Черного Исполкома, когда ради вызволения взятого под арест тиража шла Шаповал на приступ, закована в броню встречных исков и ощетинясь жалами указов, а верный Владлен прикрывал тыл червлеными щитами "крыши" и джипами лесной братвы-вольницы! Пять юристов, как пять полков копейных, бились против "Фефелы КПК"! Пять ответственных секретарей, словно пять эскадронов гусар, прикрывали фланги Владыки Черного Исполкома; звезды падали с неба на погоны ярыжек прокуратуры, звезды рушились с погон оземь, рассыпаясь прахом компромата, а вдали маячил, копя чародейскую силу, сам Призрак Губернатора! Но пал Черный, пал, уязвленный в пяту, и взгремели на павшем доспехи! Вот каков ты был, зам Зеленый, и потомки воспоют тебя в гимнах: "Се зам!" - Галиночка Борисовна! Рад, душевно рад... Идемте за мной, обхохочетесь! Дробно топоча по отзывчивой лестнице, Владлен провел Шаповал на третий этаж, но вместо кабинета распахнул пред ней дверь отдела заказов. Там, в окружении тихо млеющих верстунов-макетчиков, закипал гневом матерый дедуган в кунтуше, сапогах и при сабле. Шаровары деда уже щупала украдкой референточка Ангелина, дивясь гладкости шелка. К счастью, щупала она в правильном месте, где, хоть и с трудом, но получается украдкой. Иначе быть беде. Рядом с гостем топтался квадратно-гнездовой мальчик, стриженый под "миргородского ирокеза"; супился, молчал, сверкая глазками, похожими на вишни, если случается в наших садах ядовитое вишенье. Экраны мониторов мерцали, впитывая облик визитеров. - Это, смею заметить, заказчик. Кошевой Лопанского казачьего полка. С сыном. Говорит, станет только с главным дело вести. Иначе, говорит, никак. С семи утра ждет, не уходит. Вы очень кстати приехали... Дед со скрипом повернулся вокруг оси, прищемив Ангелине шаловливую руку. - Отаман, - буркнул он. - Я. А ты, значитца, в этой бусурменской первопечатне... Увидел дед. Сдвинул кудлатые брови. Осекся. И не заметила Галина Борисовна, как распалась связь времен. Лишь огляделась с грозным весельем во взоре. А мы, Лица Третьи, от которых ведется, чуток пособили. Самую малость. Полыхнуло солнце в стеклопакетах венецейских, раскатилось льдинками хрусталя. Вздрогнули на столах химеры-всезнайки, хитрющие твари с тех островов, где желтые, как гречишный мед, нехристи едят вареники с устрицами и пузо натощак шаблей порют; Ивановой звонницей откликнулась свора телефончиков: трень-брень, всяк-звяк! Оправили мышастые сюртучки замы-завы, менеджеры-маркетологи, хитрая немчура, на всякие вытребеньки гораздая. А перед Шаповал, уперев руки в бока, стоял кошевой отаман Бовдюг Закрутыгуба, козак битый, тертый и в семи щелоках навыворот кипяченый. - Баба, - со странной интонацией сообщил кошевой, дожевывая левый ус. В карем глазу его, как в испорченном телевизоре, начала было оформляться ясная мысль, но, потеряв сигнал, угасла на корню. - От же ш чортовы бабы нынче родятся! Скосившись на Галину, отаман вдруг подмигнул ей, словно вознамерясь увлечь в лихую пляску, да передумал. Оборвал морганье на середине, вызвав оторопь у окружающих, и внятно продолжил басом: - Кругом бабы козакуют! У Туреччину за хабаром кто челноками бегает? бабы. На ярмарках кто три шкуры с нашего брата-сечевика дерет? Жиды? Куда там! Жидова у Святой Земле с сарацинами славно бьется! лыцари! есть порох в пороховницах! А по ярмаркам да шинкам - опять бабы, и арапские китайчата на побегушках. Менты, парламенты, апартаменты!.. документы! тугаменты! куренного понесло, но дед справился. Кремень, не дед. - Цыгарки с ментолом! Всюду они, бабы! От же ш жизнь пошла! Не жизнь, чистое золото! Моя-то старая сносилась, скрипит, так я себе новую присмотрю: складную, поворотливую! Бизнес-бабу! Буду, как у Христа за пазухой! - Ты, отаман, брось языком плескать, - шевельнула соболиной бровью хозяйка, наступая на кошевого, разговорившегося сверх всякой меры. - Ишь, бабу ему! Ты прямо говори: зачем пришел? Кошевой приосанился. Сбил на затылок смушковую шапку с длинным, как Днепр при тихой погоде, шлыком: - Грамоты нужны. Ох, добрые грамоты! Сечевой пачпорт козакам требуется. Чтоб ясно было: я, Мосий Шило или там куренной Кукубенко... Нынче козак без пачпорта - тьфу! Пустое место. Шаблю пропей, люльку отдай вражьим ляхам, свитку в шинке заложи, а грамоту сохрани! - Первый офсет кладем? Полукартон? - Шоб ребром сало резало! - Полноцветка? - Ага! Ой, луг, цветет луг, червонеют маки... - Ламинация? - Отож! - Тираж? - Га? - Сколько штук делаем? - Сорок две... - Ты куда, сучий дед, явился? На паперть? - Сорок две тыщи, говорю! С гаком! - Ох, кошевой! Ох, пекельная душа! Предоплата? - Мы заплатим! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не видели: мы дадим вам горсть червонцев! - Эге! горсть червонцев! Горсть червонцев мне нипочем: я цирюльнику даю горсть червонцев за то, чтобы мне только половину вечерней прически уложил. Черным налом плати, кошевой! - И на что бы так сразу? Цур вам! Ну да куда денешься... Даю! Могу зеленым золотом, могу всякой всячиной, по козацкому бартеру: кожухи дубленые из султанского Стамбула, возы-бенцы, галушки-скороварки, черевички Саламандры - добрые черевички, царице впору... Сверкнула очами Галина. Очки суконкой протерла и еще раз сверкнула. В изразцах пестрых, что по стенам устроены, искры-дьяволята гопака ударили. Затряслись крючкотворы, шелупонь бритая, под взглядом хозяйки: - Кофия отаману! С сахаром! Чтоб плясал в чашке! - От, сынку, - строго кивнул куренной мрачному ребенку, за все время не проронившему ни слова. - Никогда б не сказал тебе: будь бабой! а сейчас скажу. С шаблей по нашим дням много не накозакуешь. Никак не можно с шаблей. А с шоблой, да с крышей черкесской, да с первичным накоплением капитала, трясця ейной матери, важно развернешься. Уразумел? - С шаблей у буцыгарню волокут, - отозвалось рассудительное дитя, прикусывая лошадиным зубом кончик оселедця. - Я у буцыгарню не хочу. Я мытарем хочу. Или в бурсу ментовскую. Батька, идем до хаты, а то мамо нам обоим хвоста накрутит... - Зачем до хаты! Куда до хаты! Прошу ясновельможного пана до конторы! вмешался опытный бес Зеленый, грозя братии верстунов злым кулаком. - А вы чего прохлаждаетесь, голодранцы! Кто за вас работать станет, Александр Сергеевич?! По причине энциклопедической эрудиции Зеленый имел в виду всех сразу: поэта Пушкина, композитора Даргомыжского, актера Демьяненко и юриста Комарова, автора эпохальной "Ответственности в коммерческом обороте".