— А разве до сих пор оно не было определено? — удивился Арсений.
— Э, мой дорогой! Мы много говорим о революции, но сами консервативны, когда надо не откликачеством заниматься, а конкретным делом! Я со всеми схемами, чертежами, выкладками, соображениями куда и к кому только не ходил. Н-н-нет! Дай им прямое свидетельство, что именно в этой точке! Да бог ты мой! Ну пусть я на метр ошибся! Нет ведь памятника Радищеву в Петербурге! Лучшие умы России воспитывались в чтении его «Путешествия из Петербурга в Москву» — книга, заметьте, была уничтожена, ходила в списках до нашего века.
— Что, даже и креста не поставили ему тогда? — робко спросила нянька.
— В том-то и дело. И мы приняли, выходит, это. Приняли как должное.
— Извините, — осторожно начала нянька, — это вас так ранило в висок?
— Да. Вы знаете, у меня даже стихотворение есть «Счастливый случай». Меня в госпитале демонстрировали студентам, потому что обычно пулю из виска не извлекают, нет нужды — человек убит. А я вот живой. Но иногда мне кажется, что те, кому придется впервые умирать, уж очень перестраховываются в жизни. Я вот висок от ветки берегу в чаще, а сердцем с теми, кто о Радищеве забыл, поделился бы. Ей-богу! — Он поднялся, высокий, стройный, и зашагал вдоль Мойки.
Ленинград и запомнился больше всего встречей с поэтом Гоппе, стихи которого Арсений потом нашел в библиотеке. О памятнике Радищеву он уже не мог не думать. Единственный раз он, переступив себя, обратился за помощью к Сбитневу — достать черный мрамор.
— О чем речь, старик! — весело выслушал его Сбитнев. — Будет тебе черный мрамор. Только деньги вперед.
И деньги, полученные за памятник Николаю Ивановичу, ушли в неизвестном направлении, вернувшись метровым куском мрамора.
Нянька постучала в дверь ванной:
— Ты не замылся там?
— Все, иду! — откликнулся Арсений.
Только сели ужинать, зазвонил телефон.
— Арсений Николаевич, — услышал он в трубке голос Штока, — сегодня звонили из Москвы. Насчет тебя. Прибыльский тобой интересуется. — Голос был мягким, вкрадчивым, что неприятно поразило Арсения. — Выставкой, — он прокашлялся, — выставком решил взять твоего «Радищева» на зону. Ты ведь в прошлом году его предлагал. Ну так вот. Чего молчишь, думач?
— А что я должен сказать?
— Не рад, что ли? — весело удивился Шток. — Завтра подними «Радищева» наверх. Слушай, а не съездить ли тебе на дачу художников? У меня путевочка есть. Ты ведь, как я глянул, ни разу на дачу не ездил.
Арсений скосил глаза и увидел нетерпеливо переминающуюся няньку.
— Месяц хороший — июль, — шептала трубка.
— Подумать надо, — нисколько не обрадовавшись, ответил Арсений.
— Думай, я путевочку придержу, — совсем уж ласково пообещал Шток.
Арсений осторожно опустил на рычаг трубку.
— Чего они, а? — насторожилась нянька.
И вдруг Арсений звонко захохотал.
— Из Москвы им насчет меня звонили! А если бы «Голос Америки» про меня раззвонил?! А? — Он скорчил свирепую рожу. — Нянька, они бы меня вместе с подвалом унесли во дворец!
— Прибыльский, что ли, позвонил-то? Конечно, Прибыльский! — утвердительно сказала сама себе.
— А ты откуда знаешь? — подозрительно посмотрел на нее Арсений.
— «Откуда, откуда»! От верблюда! — И быстро заковыляла на кухню.
— Ох и грубиянка! Совсем ты у меня испортилась! — шутливо заметил он. — Нянька, — вдруг посерьезнев, наклонился он к ней, — «Радищева» люди увидят. И это — главное, понимаешь?
Нянька быстро закивала головой, ткнулась ему в плечо.
Арсений удивился и обрадовался, когда начал видеть цветные сны. Он проживал в них много такого, чего с ним никогда не случалось и не могло случиться. Что-то тревожило и будило среди ночи. Он включал лампу, оглядывал комнату. Сон и явь мешались. Только что кто-то наклонялся над ним, он слышал легкое дыхание, чувствовал прикосновение теплой руки к лицу. В комнате было тихо, падала вниз, бежала вверх секундная стрелка часов. Иногда он снова возвращался в сон, что-то яркое, бесплотное снова приходило к нему.
Утром он шел в мастерскую, и то слева, то справа свистел скворец. Арсений думал, что и скворец был его сном, а вот теперь тоже наяривает свою песнь о единственной женщине, зовет в свои весенние грезы. Весна зрелой женщиной встала над городом. И всем стало хорошо от ее присутствия.
— Арсен, я опять сараюху написал, — тихо, с радостью сказал забежавший к нему Саня Уватов. — Хоть тресни, не могу отцепиться от деревни!