— А вам что хотелось бы взять? — ласково улыбнувшись, спросила старушка, которую называли Марусей.
— Мне… Ничего. Я так зашел. Представил, как чужие люди понесут вещи, с которыми хозяева состарились, и грустно стало.
— Возьми, милок, сундук! — оживилась Маруся. — Возьми! Никто его не берет. Не в моде и большой.
— Да, да! — закивали старушки. — Погляди наш сундук! На нем все мы лежали в пеленках. Мамино приданое в нем было. Бабушка с ним не расставалась. — И они взяли Арсения в кольцо, подталкивая по направлению к дальней комнате.
И он еще раз удивился этому большому, просторному дому, в котором было много комнат. Сказал об этом вслух.
— Так нас двенадцать детей было! — засмеялись старушки. — Парни сюда жен привели, тетя с мамонькой все на этом дом и выложили — семьдесят квадратных метров! Одних дров сколько надо было, а одежды на всех, а постели! Но все двенадцать тут и поднялись. Вот он, сундук-то!
— Верусенька, поднимись, сундук покажем! — нетерпеливо подалась вперед Маруся.
Но Арсений ее остановил; на сундуке сидела молодая женщина и кормила грудью ребенка. Арсений даже зажмурился от вспыхнувшей в нем радости: как хорошо, что он сюда зашел! Молодая женщина не обратила внимания ни на Арсения, ни на старушек. Она сидела на краешке сундука, поглощенная изучением маленького существа, которое должно было сполна получить все, что полагалось ему, никакая сила не могла сдвинуть женщину в этот момент с сундука. И даже если бы она сидела на старинном царском троне и кто-то пришел из музея за этой ценностью, она не сошла бы с него, пока малыш не уснул, насытившись. Она сидела вполоборота к двери, в которой застыли Арсений со старушками. И они отошли, вернулись под старинные часы, которые басовито отбивали очередной час, выпуская под тяжестью гири звенья цепи. Часы, как показалось Арсению, строго и изучающе посмотрели на него. Когда отбасил последний бой, замкнулись, вернувшись к привычному делу. Вальяжно качался огромный маятник. Как же быстротечна жизнь, подумалось Арсению, если старушки помнят их всю жизнь, понимая, что они отживут с одной из них! И вот на бабкином сундуке, которого завтра может не быть, сидит их внучка, которая даже не догадывается, что сундук имеет не вещественную ценность, а нечто большее. Для нее это помеха в новой квартире, о его углы будут рваться чулки, он всем станет мешать, тогда как в старом доме он до последнего часа необходим, потому что он органичен, как окно или порог. Ему предрекли смерть, заранее жалея, но не умея помочь.
— Все, Вера уложила малыша. Идем, — тронула его за плечо Маруся.
Сундук был сделан на совесть и на бесконечную службу. Кованые углы, кованые железные рамки, скобки с двух сторон. И сам-то он, дубовый, словно большой и неловкий человек, понимающий свою неуклюжесть, сгорбился, прижался в уголок, но здоровость и крепость материала так и выпирали углами, не подпорченными временем.
— Ему сто двадцать лет! — важно сказала Маруся. — Вот, поглядите, мета мастера. Вот уедем, придут чужие, колуном раскромсают сто двадцать лет… — Вздохнула, видно вспоминая свое, связанное с этим сундуком.
— В музей бы его, — вставил Арсений.
— Мы ходили! — махнула рукой Маруся. — Он уж сколько лет на ремонте. Не знаем, может, мы зря так хлопочем. Он для нас ценный, а так что в нем особенного, ценного? Ни петухов, ни цветов, только звон музыкальный остался. Вот. — Она открыла крышку, и возле накладной плашки что-то дзенькнуло.
Зубков поблагодарил старушек, извинился за вторжение и ушел. Сундук как сундук ему не был нужен. Но позволить разломать его на дрова! Сундук наплывал на него, горделиво охорашивался, горбясь покатой крышкой… Он поехал за ним на случайной машине. Арсению показалось: сундук вздохнул с облегчением, увидев его. И словно подобрал бока, чтобы легче было выносить. Арсений видел насмешливый взгляд молодой женщины. Старушки же суетились, вроде помогая вынести сундук, а на самом деле только мешали, но Арсений не отстранял их, понимая, что им напоследок хочется прикоснуться к этой вещи, проводить и проститься. Он вернулся поблагодарить старушек и увидел, что Маруся сидит на табуретке под часами и недвижно смотрит в стену, отрешившись вдруг от всего, происходящего в доме.
Сундук увозил в своих трещинках память о Марусе и ее сестрах.