У него оно несло печать одухотворенности, а сердце не соглашалось, противилась душа, руки же все лепили на лице мысль. И он отчетливо понял, что если оставит на лице мысль, одухотворенность, то не сможет освободиться от этой женщины ни сейчас, ни позже. Ему надо расстаться с женщиной-мечтой, с женщиной, придуманной им во имя образа.
Он лепил улыбку, плотоядную, размытую, как солнце в слепой дождь, он лепил тугое, как барабан, лицо, без единой морщинки, которое потому и тугое, что живет с вечной снисходительной улыбкой. Солнце светит? Пожалуйста! Оно для меня светит! Природа обновилась? Пожалуйста! Она для меня обновилась! Всё! Всё! Вы слышите? Все служит мне! Я вбираю в себя свет и тепло, радость, смех. Заглатываю тоннами, кубометрами все, что рядом. Мне! Мне! Мне! Я совершенна, я красива. Родить себе подобных? О вздор! Все налито потенциальным материнством? Но это нравится мужчинам! Разве этого мало? Я — утеха, я — соблазн, я — мгновение!
Голова женщины была подперта рукой и повернута к солнцу: делаю одолжение — принимаю твои лучи. На голове бигуди. Вот полежу, возьму, что хочется мне сейчас, позовут — и я пойду. Куда? С кем? Все равно. Все — мое. Я — ничья.
Он сидел, опустив вдоль стула руки с набухшими венами и подрагивающими от напряженной работы пальцами.
Алька попросила повернуть к ней пластилиновую женщину.
— А почему бигуди? — провела рукой по волосам. — У меня нет бигудей!
— Но вы же по утрам именно бигуди снимаете или накручиваете — в зависимости от того, когда ложитесь спать.
— Да. А как ты угадал?
Арсений промолчал. Он подал ее вещи, безучастно глядя на холодное тело. Оно уже не искрилось и не обжигало ни его пальцев, ни взгляда. Только после, когда она, одевшись, присела к столу, Арсений пальцем прошелся по пластилиновой руке, уточняя линию. Теперь женщина жила для него только в этой пластилиновой фигуре, и он, опустошенный, раздавленный, вдруг начал судорожно зевать, то и дело извиняясь.
Хотелось, чтобы она побыстрее ушла, хотелось освободиться от нее, как от ночи, проведенной со случайной женщиной. Откуда знание о таком ощущении? Ведь он никогда не проводил ночь со случайной женщиной. Он вяло удивился сравнению. Женщина не уходила.
— Слушай, у тебя нет сигаретки? — спросила она.
— Я не курю.
— Ну какой же ты! Ну иди ко мне! — позвала она его.
Он резко повернулся, рывком выхватил из стола четвертную и положил перед ней:
— Ваш гонорар! За сеанс! — Он бережно обхватил ее плечи, приподнял и вывел за дверь.
Если бы сейчас в мастерскую вошла маленькая, тихая женщина и, обняв, увела с собой, он бы покорно пошел и спал бы у нее в уютной спаленке до конца жизни, не задумываясь о том, правильно он поступил или нет, хорошо ему или плохо. Он бы предоставил себя ее заботам, ее маленьким радостям. Но женщина, маленькая и тихая, ходила где-то одна и не подозревала о существовании Арсения, не предполагая, как нужна ему, сильному и красивому и такому измученному, что если бы сейчас у него хватило сил подумать о завтрашнем дне, то он бы удивился и огорчился тому, что ничего в нем не увидел и ощутил себя полностью опустошенным и неуверенным. Ему бы показалось, что он кончился как художник и вряд ли когда-нибудь что-то создаст еще. Но это было бы всего лишь правдой момента, правдой отдавшего себя целиком последней работе человека.
Арсений написал заявление на отпуск, промолчал на вопрос о том, куда собирается ехать, и ушел домой.
Он не сразу сообразил, сколько же он спал, потому что уснул при свете дня, при свете дня и проснулся. Лениво начал собираться домой, в деревню, к няньке. Бросил в дорожную сумку масляный фильтр, купленный для Венькиного «москвичонка», тюбики красок для Федюшки. Ходил и вспоминал, куда что положил, выполняя заказы родственников. Сунув забытую в прошлый приезд кофту няньки, раздумал отвозить — пусть лежит на стуле, словно нянька вышла на минутку. И сел, надолго задумавшись. Вздрогнул от звонка у двери, недовольно прошаркал, потеряв тапку и находя ее на ходу.
— Дома, слава богу! — услышал он и быстро распахнул дверь во всю ее ширину.
— Как хорошо, что ты приехала! — сказал он спекшимся голосом и обнял няньку прямо на пороге.
Она отстранилась, что-то почувствовав, наклонила к себе его голову и поцеловала в макушку, как в детстве.
— Мать говорит: поезжай проведай. Наверно, заработался. Не заработался бы, так приехал сам. Да и Ивана Тимофеевича надо встретить, — говорила, по руке его гладила, а сама все в глаза норовила заглянуть. — Не больной ты, Арсюшка? — всполошилась вдруг.