Мятежную душу и ночь не убаюкает. Ночами Викторов купался в звучащих в нем хорах, вокализах, оркестрах. Воспаленное воображение его унималось на рассвете, и день начинался обычно. Вокалисты «жевали» слова, пели утробно и задавленно, Викторов терпеливо учил их нести слово, а не себя в песне, вокалисты соглашались и снова делали из слов кашу. А он грустно думал: «На кого трачу годы?»
Однажды ночью музыка выпихнула его из постели, он взял баян, давая музыке жизнь — с в о е й музыке.
Ночное пиано может внезапно, вопреки воле, перерасти в форте. Повинен ли творец? Объяснима ли стихия?
Очнулся Викторов от стука в стену. Это толпа напомнила о себе раздражением.
С тоскливым сожалением признал он правоту нормальных и положительных соседей, живущих в раз и навсегда выработанном режиме, в удобное для них время за кровные два рубля бисировавших ему и требовавших пота. Такой — ночной и мятущийся — он им не нужен и неудобен, да еще по соседству.
Днем, когда он брал баян, ему звонили и умоляли умолкнуть, ночью стучали ногами в стену, по утрам громко, назло ему, спящему, включали на полную мощность рок. Они, конечно, думали, что Викторов живет в свое удовольствие — подумать только, никто его не заставляет, а он сидит и играет! А между тем он выбрал ужасный путь, целиком отдавшись власти звуков, из которых рождалась цыганская инструментальная музыка, быстрыми восьмушками и шестнадцатыми выплескивающаяся на нотный стан. Генетический код глубинной памяти прорастал симфонией, повествуя о подвигах цыганского богатыря Корбы, страданиях крепостной цыганской певицы Степаниды и подвижничестве главы цыганского хора Ильи Соколова.
На этом пути Викторова два раза в месяц уже не возникала филармоническая касса с денежными знаками. Он стал для соседей человеком без определенных занятий. А попросту — тунеядцем.
Милиционер в толк взять не мог — не пьян, никаких застолий, а на баяне играет денно и нощно. Да если ты композитор, то почему ты здесь, а не т а м, где вся глобальная культура?
В Москве ему откровенно сказали: записываем лишь популярных, вот прославишься — приходи, и тебя выпустим гигантом. Московские знакомые сочувственно восклицали: «В Америке тебя бы на руках носили!»
В Америку Викторову не хотелось — он был корневой русский цыган.
…Снилось соло виолини. Скрипка звучала печально и страстно, Викторов бежал на ее звук по степи, вдыхая аромат звуков. Кто-то нетерпеливо тянул его за руку и горячо шептал: «Авэнти, авэнти!»[2] А он не хотел уходить от этих невидимых, нежных пиццикато, подобных прыгающим кузнечикам, увлекающим его дальше в степь. Он узнавал мать у шатра посреди островка ковыля, хотел у нее что-то спросить, но мать исчезала, и Викторов задыхался от одиночества и мучивших его звуков. «Со мангэ тэкэрав? Со?!»[3]
Внезапно скрипка замолкла, словно колокольчик вдали оборвался. Унесся ввысь прозрачный аккорд. Ковыль щекотал лицо, и было душно, как в парилке…
Он проснулся. В темноте на ощупь нашел баян, с закрытыми глазами начал выявлять не отпускавшую его мелодию. И сон повторился…
В стену стучали, не умея видеть цветных снов под музыку.
Наверное, придет время, когда человеку в его ночной творческий час будет жить легче. Каждый город будет знать и гордиться Художником, каждый город выстроит ему дом, каждый город будет его беречь, и люди в каждом городе будут говорить: «Он — наш человек, вобравший нашу и вселенскую боль, он не может быть где-то там, потому что настоящий художник всегда живет посреди жизни».
ВОРИШКА
В школах и ПТУ меня всегда предупреждают: «Вы уж извините, они двадцать — тридцать минут сидят ничего, со стеснением, а потом шуметь начинают».
Кто как, я же помню свое детство со всеми подробностями: тоже шумела, когда скучно становилось. Надо быть совсем уж нездоровым человеком, чтобы терпеть отсидку на собрании, где тебе про все читают по бумажке.
Если у тебя перед глазами ребятишки начинают играть в крестики-нолики — простись и уходи и больше не приходи в молодежную аудиторию. Ну не дано тебе, смирись и пойми. Если же гул начинается после твоего рассказа об Арктике или Мысе Шмидта, где высадились потерпевшие бедствие челюскинцы, — так это же здорово! Лично я бы тоже «погудела». Эмоция есть эмоция. Мы и так скукожились за последние годы.