— Сильно болит?
— Болит, — простосердечно ответила она.
Была она явно не русской, но на Север отовсюду народ понаехал, меня не очень занимало, из какой республики приехала она. На ней была моднейшая юбка из шерстяной фланели со складками на боку, яркая фирменная блузка и тоже фирменный жилет, норковая шубка, небрежно свернутая, валялась у женщины под боком, на нее она опиралась локтем здоровой руки. Голову женщины покрывал пестрый платок с люрексом, заправленный за уши назад. Прямой пробор волос светился рыжиной — всякая женщина узнала бы плохо прокрашенную седину. Голландские сапоги — предел мечтаний любой модницы — широко разлетелись возле дорожной сумки женщины, а ноги вольно покоились на смятых страницах районной газеты.
— Шубку испортите, — пожалела я дорогую вещь, о которой и помыслить не смела.
— Гожинько[4], не мы для вещей, а вещи для нас. — Женщина засмеялась, ослепив меня солнечным высверком золотых коронок, подтолкнула кулаком шубу и устроилась на ней поудобней. Снова поморщилась, оберегая правую руку.
Я спросила, что у нее с рукой. Она и сама не знала, но поднять ее выше пояса не могла, а уж какие только врачи не брались лечить, врачей хороших у нее пруд пруди, но для нее — все без изменений при их хорошем отношении и дефицитном лекарстве.
По народу я много бродила, исписала не одну тетрадь всякими народными средствами от различных болезней. Во всякую поездку брала мазь на живице собственного приготовления, она вместе с точечным массажем убирала любую боль.
После первого моего легкого надавливания на предплечье женщина дико заорала на весь аэропорт, и черные глаза ее впились в меня шильями.
— Чтоб тебя… — не зло, но выразительно пробормотала она и отняла руку. Увидев мазь, снова потянулась ко мне.
До отлета я успела три раза втереть мазь. Рука у нее уже поднималась выше головы, и она называла меня сестренкой, говорила, что до конца дней не забудет моей доброты, и божилась так, как могут божиться только цыганки: если она забудет меня, так чтоб ей мальчика своего не видать. Звать себя она велела Моторихой, потому что все ее так зовут, даже собственные дети, а еще — Мотором. И за быстроту, и за то, что всегда ездит на моторе, потому что, во-первых, быстрей, во-вторых, милиция в такси не ездит и паспорта у пассажиров такси не проверяет. Лично ей противно, когда у нее проверяют паспорт, чтоб она сдохла, если она кого обманывает и живет нечестно.
В Тюмени она с удовольствием зашла ко мне в гости, удивилась, что писатели живут бедно, самолично записала в мою записную книжку свой московский адрес, сделав десять ошибок, и напоследок похвалила меня:
— Молодец, гожинько, сразу чай ставишь, когда гость в дом входит. Даже если у цыгана есть нечего, но он поставит гостю, пусть и пустой, чай — это знак гостеприимства.
Уже от порога она попросила:
— А может, еще разок натрешь мне руку? — и тут же шустро скинула шубу.
А потом она задумалась.
— Денег ты не возьмешь, брала бы — не жила бы так бедно. — Она уже копалась в своей необъятной сумке, что-то доставая из дальнего угла. Моториха торжественно протянула мне какой-то красный баллончик с соблазнительно изогнувшейся дамой в рамке. — Чтоб меня убили, если не возьмешь, — горячо сказала она. — Бери! От всего чистого сердца даю, сестра, не могу, не по-цыгански будет! Если нападет на тебя апатия, только побрызгай на себя — и как в саду окажешься. Этого в продаже не бывает. — Она нажала на пипочку на баллончике, и меня окутал божественный аромат, от которого у меня затрепетали ноздри и захотелось вдыхать эту прелесть бесконечно. — Франция! Фирма! — Моториха поставила посреди комнаты свой подарок.
На баллончике было четко написано: «Восточный сад». Продукт нашего Союзбытхима и ФРГ. Но это действительно было нечто, услаждающее взгляд и обоняние. Я подивилась, что такое существует как предмет продажи. Сказала об этом вслух. Моториха громко захохотала и всплеснула руками:
— Хасиям![5] Да мне из магазина сами приносят. Хоть на Камчатку прилечу — принесут.
Самолетом лететь она больше не хотела. Я пошла ее проводить. Уж не хотелось быстро прерывать такое необычное знакомство. На всякий случай взяла свой писательский билет — сложно у нас с местами на поезд.
Мест действительно не было, на мой писательский билет никто и не взглянул. Моториха хитро и понимающе покачала головой, достала деньги из импортного портмоне и смело двинулась к кассе. Возвратилась она с билетом.
— Ветерану отказала в нижнем месте, а меня еще и спросила: «Один или два нижних?» Разве их перевоспитаешь, гожинько? Сколько ни езжу — ни разу отказа не было. Ловэшки[6] место знают! — Она ловко перевязала платок, с восторгом подняла вверх правую руку, демонстрируя ее полное здоровье, оправила норковое манто и спросила: — А грастроном тут близко есть? Сейчас возьму мотор, и ты меня свози за едой на дорогу.