— Вы что, думаете, мы с ним трепались о всяких пустяках? — презрительно фыркнул Гуревич. — Мы наукой занимались, а не баб обсуждали.
Повторение грубоватого «бабы» в устах парня из несомненно интеллигентной семьи производило впечатление нарочитости. Здесь, похоже, откровенности не дождешься, следует перевести разговор на другую тему.
— Вы не знаете, Бекетов был религиозен?
— Что? Нет, не знаю. Со мной он об этом не говорил. Да и с чего бы? Я ж еврей, а он нет. Нет, мы занимались наукой.
— А скажите, Женя, последнее время Бекетов занимался наукой только с вами или с остальными своими учениками тоже?
Гуревич весело засмеялся.
— Вы это как себе представляете? По графику? С трех до четырех Некипелов, с четырех Панин, а с пяти Петренко? Учтите, Владимир Дмитриевич — он по складу ума теоретик, оборудование ему нужно постольку-поскольку. Он занимается наукой всегда, понимаете? Он бросает мысль тому, кто рядом с ним, а тот может откликнуться или нет. Если да, начинается диалог.
— И с кем, кроме вас, последнее время это происходило?
— Ну… тот же Андрей Петренко. Только сразу скажу, уровень их общения был не тот, что со мной, а гораздо ниже. Андрею ведь скоро защищаться.
— Разве это вредит науке? — удивился Талызин.
— Конечно. Диссертация — занудство. Все концы надо подчистить, все бумажки подписать. Вместо того, чтобы двигаться дальше, наводишь марафет на уже сделанное, чтобы какой-нибудь маразматик из Ученого Совета не придрался и не кинул тебе черный шар. Я Андрюху понимаю. У Бекетова много врагов, но его трогать боятся, а ученика — пожалуйста. Вот Адрюха и вылавливает всякие мелкие огрехи, а Владимир Дмитриевич ему помогает. Но настоящее творчество — оно со мной.
— А остальные? Панин, Некипелов, Лазарева?
— Панин — творческий импотент, — брезгливо бросил Гуревич. — Ему бы редактором работать, а не ученым. А ведь знаний у него — фантастическое количество, им можно только позавидовать. Куда больше знаний, чем у Бекетова. Потому что у Панина память феноменальная и усидчивость. Может, это ему и вредит? Наглотается новейших публикаций и вместо собственных мыслей подсовывает чужие. Но, знаете, Владимир Дмитриевич его почему-то ценил. Я сам видел — вечно пытался дать ему шанс, а тот шарахался. — И неожиданно резюмировал: — Я к Панину на занятия не хожу — чему он может меня научить, этот пыльный мешок?
— А к Некипелову ходите?
— А Некипелов на нашем курсе ничего не ведет. Я его не очень-то знаю, поскольку он для Бекетова — отрезанный ломоть. Владимир Дмитриевич подарил ему когда-то область исследований, вот он там и пасется. Докторскую себе нарыл, учеников берет. Владимиру Дмитриевичу, ему не жалко. Он до сих пор иногда Некипелову подбрасывает кое-какие мысли. У них очень хороший научный контакт, хотя Некипелов, конечно, далеко не гений. Безумных идей от него не дождешься, хоть сто лет жди. Его идеи гладко причесанные и сразу готовые к публикации. Ему, по-моему, ни разу не зарезали ни одной заявки на грант — что он ни подаст, от всего начальство в восторге.
— А другим режут?
— Конечно! Кто, по-вашему, сидит на распределении денег — гении? Зашоренные неудачники, с трудом разобравшиеся в официальных доктринах и совершенно не способные воспринять что-нибудь более-менее неординарное.
— И у Бекетова тоже были проблемы с грантами?
— Еще не хватало! — возмутился Женя. — Они б и рады, да не хотят перед заграницей позориться. Скрипят зубами, а карт-бланш давать приходится.
— Ясно, — вздохнул следователь. — Значит, Панин, Некипелов… А что представляет собою Лазарева?
Гуревич пожал плечами:
— Она странная тетка. Вредная, но с мозгами. Если б еще использовала мозги по назначению, было б совсем хорошо. Но чего от женщины ждать? Так что эксперимент провалился.
— Какой эксперимент? — устало осведомился Талызин. Он чем дальше, тем больше понимал раздражение Богданова против этого самоуверенного щенка. Неужто Марине иной раз удается сбить с него спесь? Страшно представить, как он должен ее за это ненавидеть!
— Марина Олеговна — единственная женщина, которую Владимир Дмитриевич взял к себе защищаться, — охотно пояснил Женя. — Но она не оправдала его надежд. Он говорит, она тратит свои мозги на ерунду. Как если б микроскопом гвозди забивали, понимаете? Пьески какие-то строчит, с троечниками нашими возится — зачем?
Он вдруг широко улыбнулся:
— А я считаю — имеет право. Ее мозги — вот как хочет, так ими и распоряжается. Главное, не дает им ржаветь. В конце концов, хорошие преподы — они ведь тоже нужны. Мы тут в интернете обсуждали, так вышло, что она — лучший препод факультета. Ее у нас знаете, как боятся? — с непонятной Талызину гордостью добавил Гуревич. — Не женщина, а зверь. Ее даже я иногда боюсь. Ей даже Бекетов на язык попасть боится. Ну, не то, чтобы боится, но опасается. Он ее уважает. Не то, что свою Анну Николаевну.