На последней фразе Андрей снова весело улыбнулся.
— Чудо в перьях? — Талызин тоже не сдержал улыбки.
— Ну, когда с ним поговорите, поймете! — махнул рукой Петренко. — Нет, он жутко умный парень, только очень смешной. Хотя не помню, может, в восемнадцать я был еще покруче. На первом курсе думаешь, ты единственный в мире гений, на пятом — нет на свете большего дурака, а в аспирантуре потихоньку понимаешь, кто же ты на самом деле. Ох, бедный Женька!
Петренко вздохнул, оживление спало. Вот уж, типичный холерик!
— Почему бедный?
— А что ему теперь делать? С кем он будет работать? Некипелов его к себе не возьмет, а если возьмет, будет так бить по мордасам — мало не покажется. У Панина кишка тонка Женьку выдержать. А больше у нас никто этой тематикой не занимается. Конечно, ученики Владимира Дмитриевича есть в других институтах, Женька может поискать руководителя там, но сомневаюсь… Или сменить тематику. В его возрасте это еще не поздно, он только начинает. Наверное, так ему и придется сделать. Только радости в этом мало.
— А в каком это смысле Некипелов будет бить его по мордасам? — заинтересовался Игорь Витальевич.
— Ну, не физически, конечно, — хмыкнул Андрей. — Некипелов, он совсем другой. Я имею в виду, он и Бекетов — это две большие разницы. Бекетов дает полную свободу. Главное, вкалывай день и ночь, не давай себе поблажки, а какой именно задачей заниматься, в каком ключе ее трактовать — выбирай сам. Он легко подстроится к твоему стилю и поможет.
— Наверное, это очень хорошо?
— Да, хотя не каждый выдержит. Владимир Дмитриевич, он не прощает халтуры. Я вот в Штатах, честно говоря, немного расслабился. Нет, расслабиться мне он, конечно, не дал, и по мнению штатников, я пахал, как псих ненормальный. Но когда рядом Владимир Дмитриевич, ты в таком тонусе… как под допингом. А тут… короче, вот вернулся и даже мандражировал немного — сумею ли снова войти в струю. Но сумел, все в порядке. То есть, — голос собеседника упал, — все было в порядке. А теперь… Вы, наверное, подумаете — во поколение выросло бесчувственное! Человек умер, а они все о себе. Меня мать вечно за это пилит. Мол, раз ты такой эгоист, так хотя бы молчи, перед людьми не позорься. А у меня защита на носу, и как я теперь… в ученом совете знаете, какие бобры есть… слова поперек не скажут, а черный шар теперь кинут. Во, блин!
Словоохотливый Петренко мотнул головой, словно физически прогоняя неприятные мысли. Талызин вовсе не собирался осуждать его за здоровый эгоизм. Было б странно, если бы парень, рассуждая о случившемся, забыл о собственной судьбе, а излишняя откровенность — отнюдь не худший недостаток.
— Но вас, судя по всему, взял бы к себе Некипелов.
— А? Ну, теперь-то уже поздно. Диссер написан, и по науке я в руководителе не нуждаюсь. Спасибо Владимиру Дмитриевичу, вывел меня на стезю, а дальше я могу работать самостоятельно. Конечно, с ним было бы лучше, но…
— Так все-таки, почему бы Гуревичу не поладить с Некипеловым?
— Да потому, что Женька — чудо в перьях, а Сергей Михайлович этого терпеть не станет. Тут либо ломайся под шефа, либо рули мимо. Зато у Некипелова все по-западному. Вот фронт работ, вот часы работ, вот лаборатория, вот оплата. Сделал дело — гуляй смело. День и ночь пахать никто не заставляет. Его ученики, они довольны.
Разговор ушел куда-то в сторону, поэтому Талызин повторил:
— Так самоубийство Бекетова вписывается в его характер?
— Ну… честное слово, я не знаю, как ответить! — с искренним недоумением пожал плечами Андрей. — Я ничего не понимаю в характерах. Люди, они такие странные. Я часто им удивляюсь.
— Но известие о самоубийстве вас удивило?
— Потрясло. Я ушам своим не поверил! Прихожу вчера в универ, а там все гудят. Я им говорю — врете. Я во вторник его видел, и все у него было о кей. Знаете, про Бекетова почему-то любят сплетничать, вот я и не поверил. А потом увидел Панина, и он подтвердил. Меня как обухом по голове ударило! А потом вспомнил этот тост дурацкий, и думаю — ну, ты, Андрюха, в своем репертуаре!
Петренко мрачно засопел и отвернулся.
— И что за тост?
— Ну, так вы знаете наверняка. Ваш мужик, он вчера про это спрашивал.
— И все-таки я хотел бы услышать. И про то, как все на это среагировали.
— Хорошо. Ну, Владимир Дмитриевич, он вдруг сказал… Это было во вторник, мы на кафедре отмечали его юбилей. Не официально, а так. Вот. Как-то там сразу было довольно мрачно, не знаю, почему. И вот он говорит: «Мне пятьдесят, в этом возрасте интеллект деградирует, а я этого не хочу. Лучше уж покончить с собой, тем более, у нас тут есть яд». И показал пробирку.